Абсурдный час
Молчанье твое — каравелла под парусом белым...
Улыбка твоя — словно вымпел в руках ветерка...
Молчанье твое почитает насущнейшим делом,
Чтоб я на ходули взобрался у края райка...
Я сердце мое уподоблю разбитой амфоре...
Молчанье твое сберегает тончайшую грань...
Но мысль о тебе — словно тело, которое море
Выносит на берег... Искусство, бесплотная ткань..
Распахнуты двери, и ветер приходит с разбоем
И мысль похищает про дым, про салонный досуг..
Душа моя — просто пещера, больная прибоем...
Я вижу тебя, и привал, и гимнастов вокруг...
Как дождь, тускловатое золото... Нет, не снаружи.
Во мне: ибо я — это час и чудес, и беды...
Я вижу вдову, что вовеки не плачет о муже...
На внутреннем небе моем — ни единой звезды...
Сейчас небеса — будто мысль, что корабль
не причалит...
И дождь моросит... Продолжается Час в тишине...
Ни койки в каюте!.. О, как бесконечно печалит
Твой взгляд отчужденный, — ни мысли в нем нет
обо мне...
Продляется Час и становится яшмою черной
Томления — мрамором, зыбким, как выдох и вдох...
О нет, не веселье, не боль — это праздник позорный,
И миг доброты для меня не хорош и не плох...
Вот фасции ликторов вижу у края дороги...
Знамена победы не взяты в крестовый поход...
Ин-фолио — стали стеной баррикады в итоге...
Трава на железных дорогах коварно растет...
Ах, время состарилось!.. Нет на воде ни фрегата!
Обрывки снастей и куски парусины одни
Вдоль берега шепчутся... Где-то на Юге, когда-то,
Нам сны примерещились, — о, как печальны они...
Дворец обветшал... О, как больно — в саду замолчали
Фонтаны... Как скорбно увидеть с осенней тоской
Прибежище вечной, ни с чем не сравнимой печали...
Пейзаж обернулся запиской с прекрасной строкой...
Да, все жирандоли безумство разбило в юдоли,
Клочками конвертов испачкана гладь озерца...
Душа моя — свет, что не вспыхнет
ни в чьей жирандоли...
О ветер скорбей, иль тебе не бывает конца?
Зачем я хвораю?.. Доверясь олуненным пущам,
Спят нимфы нагие... Заря догорела дотла...
Молчанье твое — это мысль о крушенье грядущем,
И ложному Фебу твоя вознесется хвала...
Павлин оперенья глазастого в прошлом не прячет.
О грустные тени!.. Мерещатся в недрах аллей
Следы одеяний наставниц, быть может, и плачет
Услышавший эхо шагов меж пустых тополей...
Закаты в душе растопились подобием воска...
Босыми ногами — по травам ушедших годов...
Мечта о покое лишилась последнего лоска,
И память о ней — это гавань ушедших судов...
Все весла взлетели... По золоту зрелой пшеницы
Промчалась печаль отчужденья от моря... Гляди:
Пред троном моим отреченным — личин вереницы...
Как лампа, душа угасает и стынет в груди...
Молчанье твое — только взлет силуэтов неполных!..
Принцессы почуяли разом, что грудь стеснена...
Взглянуть на бойницы в стене цитадели — подсолнух
Виднеется, напоминая о странностях сна...
В неволе зачатые львы!.. Размышлять ли о Часе?..
Звонят с колоколен в Соседней Долине?.. Навряд...
Вот колледж пылает, а мальчики заперты в классе...
Что ж Север доселе не Юг? Отверзание врат?..
Но грежу... Пытаюсь проснуться... Все резче и резче...
Молчанье твое — не моя ль слепота?.. Я в бреду?..
На свете бывают и кобры, и рдяные вещи...
Я мыслю, и ужас на вкус опознаю, найду...
Отвергнуть тебя? Дожидаться ли верного знака?
Молчанье твое — это веер, ласкающий глаз...
Да, веер, да, веер закрытый, прелестный, однако
Откроешь его ненароком — сломается Час...
Скрещенные руки уже коченеют заране...
Как много цветов, как неждан их бегучий багрец...
Любовь моя — просто коллекция тайных молчаний,
И сны мои — лестница: вместо начала — конец...
Вот в дверь постучались... И воздух улыбкою сводит...
На саваны девственниц птицами скалится мрак —
Досада — как статуя женщины, что не приходит,
И если бы астры запахли, то именно так...
Как можно скорее сломить осторожность понтонов,
Пейзажи одеть отчужденьем незнаемой мглы,
Спрямить горизонты, при этом пространства не тронув,
И плакать о жизни, подобной визжанью пилы...
Как мало влюбленных в пейзажи людского рассудка!..
Умрешь, как ни сетуй, — а жизнь-то войдет в колею...
Молчанье твое — не туман: да не станет мне жутко,
Низвергнутый ангел, — вступаю в улыбку твою...
Столь нежная ночь приготовила небо как ложе...
Окончился дождь и улыбкою воздух облек...
Столь мысли о мыслях твоих на улыбку похожи,
А знанье улыбки твоей — это вялый цветок...
Два лика в витраже, о, если б возникнуть посмели!..
Двуцветное знамя — однако победа одна!..
Безглавая статуя в пыльном углу близ купели,
"Победа!" — на стяге поверженном надпись видна...
Что мучит меня?.. Для чего ты в рассудок мой целишь
Отравою опия, — опыт подобный не нов...
Не знаю... Ведь я же безумец, что страшен себе лишь...
Меня полюбили в стране за пределами снов...
Фернандо Пессоа
Альберто Джакометти, Идущий человек, 1960
Он брал уроки у лучших мастеров своего времени — Бурделя и Архипенко, увлекался кубизмом, сюрреалисты считали его своим другом и последователем; он интересовался первобытной культурой, восхищался мастерами итальянского Возрождения, его вдохновляло искусство Африки и Океании — соединившись, все эти такие разные направления создали прочный сплав — то, что станет впоследствии стилем швейцарского художника и скульптора Альберто Джакометти. Кроме прочего, он проявил себя превосходным литератором — вел дневник, писал мемуары и критические статьи о современном ему искусстве. Он был классическим примером ренессансного «homo universalis» — человеком, талантливым во всем, за что бы ни брался.
Творчество Джакометти всегда стояло несколько особняком в искусстве ХХ века — его нельзя отнести ни к одному из главенствующих тогда течений, хотя многим из них он отдал должное. Несмотря на широкую известность, последователей у него не появилось. Да и разве могли они быть? Кто, кроме самого Джакометти, смог бы создать эти бестелесные, не имеющие веса, кажется, принадлежащие иной реальности конструкции?
Под его руками возникали новые, невиданные доселе формы просто потому, что только таким образом он мог воплотить на листе бумаги или в скульптуре свою индивидуальность, свои эмоции.
Уже в первые годы жизни в Париже, куда Джакометти переехал из небольшого швейцарского городка, где прошло его детство, он заинтересовался проблемой соотношения в скульптуре массы и пространства, которую он пытался решить, создавая удивительные произведения — «скульптуры в клетке», как он их называл. И эти поиски будут продолжаться до последних дней художника. Принимаясь за очередную работу, Джакометти, как и в юности, замечал, что ему так и не удается достичь натуроподобия — формы истончаются и тают, превращаясь в удивительные стилизации, невероятные по силе пластического совершенства и эмоциональной наполненности. Оказалось, что эти странные условные создания могут быть гораздо более живыми, чем самое жизнеподобное творение выпускника академии художеств.
«Всякий раз, когда я принимаюсь за работу, я без малейшего колебания готов уничтожить всё то, что сделал днем раньше, так как каждый день мне кажется, что я вижу нечто большее». Представим, как должен был мучиться этот человек, переживавший всякий новый день, как последний, как сжимала сердце постоянная неудовлетворенность собой, истощая его — и находя воплощение в этих длинных изможденных фигурах, оставляющих ощущение невероятной хрупкости. Бесплотность этих скульптур должна была, по мысли мастера, демонстрировать призрачность материального мира — таким его воспринимал он сам: «Когда я… видел людей, проходящих по улице, я представлял их узкими вытянутыми фигурами, которые я находил удивительными, но для меня было невозможным представить их в натуральную величину. На расстоянии они становятся не более чем призраками. Если тот же человек подходит ближе, это уже другой человек. И если он подходит слишком близко… я уже не могу видеть его по-настоящему».
Но попробуйте-ка передать этот эффект призрачности в таком сугубо «земном» виде искусства, как скульптура! И тем не менее Джакометти это удается, более того — становится главным средством выразительности, отличительной особенностью работ мастера. Эти гипсовые или бронзовые скульптуры покрыты мелкой фасеткой, задерживающей и поглощающей свет, так что создается ощущение, будто окружающий воздух разъедает их. Бугристая поверхность работ производит впечатление беспокойства и повышенной эмоциональной напряженности.
Одна из таких скульптур — «Идущий человек». Ее можно назвать в некотором роде душевным автопортретом самого Джакометти, трогательного и ранимого, утонченного и рефлексирующего, одинокого и потерянного в окружающем мире, но продолжающего несмотря ни на что упрямо двигаться вперед, к достижению своей цели.
|
