Белая мама

I

Приближалась Пасха. Эспер Константинович Саксаулов был в смутном, томительном настроении. Началось это, кажется, с того, что у Городищевых его спросили:
— Где вы встречаете праздник?
Саксаулов почему-то замедлил ответом.
Хозяйка, полная дама, близорукая, суетливая, сказала:
— Приходите к нам.
Саксаулову стало досадно, — не на барышню ли, которая при словах матери быстро глянула на него и сейчас же опять отвела глаза, продолжая разговор с молодым приват-доцентом?
В Саксаулове маменьки взрослых дочек еще видели жениха, что его раздражало. Он считал себя старым холостяком, — а ему было всего тридцать семь лет. Он резко ответил:
— Благодарю вас. Я всегда провожу эту ночь дома.
Барышня взглянула на него, улыбнулась и спросила:
— С кем?
— Один, — с оттенком удивления в голосе ответил ей Саксаулов.
— Вы — мизантроп, — сказала госпожа Городищева, как-то кисло улыбаясь.
Саксаулов дорожил своею свободою. Порою ему казалось странным, что и он когда-то был близок к женитьбе. Теперь он обжился в своей небольшой, со строгим вкусом убранной квартире, привык к своему камердинеру, пожилому, степенному Федоту, и к его не менее степенной жене Христине, готовившей Саксаулову обед, — и убедил себя, что не женится из верности к своей первой любви. На самом же деле сердце его холодело от равнодушия, порожденного одинокою, рассеянною жизнью.
У него было независимое состояние, отец и мать его давно умерли, близких родных не было. Он жил уверенно и спокойно, числился при каком-то ведомстве, был близко знаком со всем современным в литературе и искусстве и эпикурейски пользовался благами жизни, — а сама по себе жизнь казалась ему пустою и бесцельною. Если бы не одна светлая, чистая мечта, порою навещавшая его, он стал бы и совсем холоден, как многие.

II

Его первая и единственная любовь, закончившаяся до расцвета, заставляла его по вечерам иногда грустно и сладостно размечтаться. Лет пять тому назад встретился он с молодою девушкою, которая произвела на него неизгладимое впечатление. Бледная, нежная, с тонким станом, голубоглазая, светлокудрая, она казалась ему почти неземным созданием, порождением воздуха и тумана, случайно и ненадолго занесенным судьбою в городской шум. Ее движения были медленны; нежный, ясный голос ее звучал слабо, как ропот ручья, плещущего на камни тихие струи.
Саксаулов, — случайно ли это было или нет, — всегда видел ее в белом платье. Впечатление белого сделалось в нем нераздельным с мыслью об ней. Самое имя ее, Тамара, всегда казалось ему белым, как снег на горных вершинах.
Он стал бывать у родителей Тамары. Не раз уже решался он сказать ей те слова, которыми связываются людские судьбы. Но она всегда уклонялась: в глазах отразятся страх и тоска, она встает и уходит. Но что ее страшило? Саксаулов читал на ее лице признаки девственной любви: глаза ее оживлялись, когда он входил, и легкий румянец разливался по ее щекам.
Но вот в один, вечно памятный для него вечер она выслушала его. Была ранняя весна. Еще недавно вскрылись реки, и нежным зеленым пухом одевались деревья. В городской квартире Тамара и Саксаулов сидели у открытого окна над Невою. Не заботясь о том, что и как скажет, он говорил нежные и страшные ей слова. Она побледнела, как-то неопределенно и слабо улыбнулась и встала. Ее тонкая рука трепетала на резной спинке стула.
— Завтра, — тихо сказала Тамара и вышла.
Саксаулов долго, с напряженным ожиданием, смотрел на дверь, за которою скрылась Тамара. Голова у него кружилась. Ветка белой сирени бросилась ему в глаза, — он зачем-то взял ее с собою и ушел, не простившись с хозяевами.
Ночью он не мог заснуть. Он стоял у окна, смотрел в темные, потом опять к утру посветлевшие, уличные дали, улыбался и сжимал белую ветку сирени. Когда стало светло, он заметил, что пол в комнате усеян белыми лепестками сирени. Это показалось Саксаулову смешным и наивным. На его ночные волнения пахнуло холодком. Он взял ванну, почувствовал себя почти уравновешенным и поехал к Тамаре.
Ему сказали, что она больна, — где-то простудилась. И уже никогда больше Саксаулов не видел ее: через две недели она умерла. Он не пошел на ее погребение. Ее смерть оставила его почти спокойным, — и уже не мог понять, любил ли ее или то было краткое и преходящее обаяние.
Иногда по вечерам он мечтал о ней, потом она стала забываться; и портрета ее у Саксаулова не было. Только через несколько лет, в прошлом году, весною, ему напомнила Тамару ветка белой сирени в окне гастрономического магазина, грустно бесприютная среди обжорной роскоши. И с этой поры полюбил он снова вспоминать по вечерам Тамару.
Порою он задремлет, и пригрезится ему, что она пришла, села против него, смотрит на него неотступным, ласковым взором и чего-то хочет. И томительно, и страшно было иногда ему чувствовать на себе чего-то ожидающий взор Тамары.
Теперь, уходя от Городищевых, он робко подумал:
«Она придет христосоваться».
Чувство страха и одиночества так больно охватило его, что он подумал:
«Не жениться ли, чтобы не быть одному в святые, таинственные ночи?»
Валерия Михайловна, — так звали барышню Городищевых, — вспомнилась. Она не кокетка, но одета всегда удивительно к лицу. К Саксаулову она, по-видимому, расположена и вряд ли откажет ему, если он посватается.
На улице шум и толпа рассеяли его, и мысли о девице Городищевой приняли привычный иронический оттенок. И может ли он для кого-нибудь изменить памяти Тамары? Все в мире представилось ему столь пошлым и мелким, что ему захотелось, чтобы Тамара, — и только она одна, — пришла к нему христосоваться.
«Но, — подумал он, — она опять будет смотреть с ожиданием. Белая, нежная Тамара, чего же она хочет? Ее нежные губы поцелуют ли меня?»

III

Тоскливо мечтая о Тамаре, Саксаулов утром бродил по улицам, смотрел на лица прохожих, — и неприятны ему были грубые лица взрослых. Он припомнил, что ему не с кем будет радостно и любовно похристосоваться. Будет много поцелуев в первый день, — грубые губы, колючие бороды, винный запах.
Уж если целовать кого-нибудь, так это детей. Детские лица стали милы Саксаулову.
Он долго ходил, устал и вошел в церковную ограду на шумной улице. Бледный мальчик, сидевший на скамейке, испуганно глянул на Саксаулова и тотчас же опять принялся неподвижно смотреть перед собою. Его голубые глаза были печальны и нежны, как у Тамары. Он был такой маленький, что ноги его торчали вперед со скамейки.
Саксаулов сел рядом с ним и с жалостливым любопытством стал его рассматривать. Было в этом одиноком мальчугане что-то радостно напоминающее и волнующее. А на взгляд это был самый обыкновенный мальчишка: отрепанная одежда, белая меховая шапчонка на светловолосой голове, на ногах изношенные грязные сапоги.
Он долго сидел на скамейке и вдруг встал и тоскливо пискнул. Он побежал из ворот по улице, потом остановился, метнулся в другую сторону и опять остановился. Видно было, что он не знает, куда идти. Он заплакал, тихо, без крика, роняя крупные слезы. Собралась толпа. Пришел городовой. Мальчика стали расспрашивать, где он живет.
— Глюхов дом, — лепетал мальчуган, еще неясно, по-младенчески, произнося слова.
— На какой улице? — спрашивал городовой.
Но улицы мальчик не знал и только повторял:
— Глюхов дом.
Городовой, молодой и веселый, подумал и решил, что такого дома поблизости нет.
— Ну, а у кого ты живешь? — спросил угрюмый мастеровой, — отец-то у тебя кто?
— Отца нет, — отвечал мальчик, обводя толпу заплаканными глазами.
— Отца нет, такое дело, — серьезно сказал мастеровой и покачал головою. — Ну, а мать кто?
— Мама есть, — сказал мальчик.
— Как же ее зовут?
— Мама, — сказал мальчик, подумал и прибавил: — черная мама.
Кто-то в толпе засмеялся.
— Черная? Что ж, фамилия такая? — догадывался угрюмый мастеровой.
— Прежде белая была мама, а теперь черная, — рассказывал мальчик.
— Ну, брат, тебя не разберешь, — решил городовой. — Надо в участок свести. Там справятся по телефону.
Он подошел к воротам и позвонил. В это время, завидев городового, дворник с метлою в руках уже выходил из ворот. Городовой велел ему вести мальчика в участок. Но мальчик вдруг словно надумал что-то и крикнул:
— Ну, пустите, сам найду!
Он, может быть, испугался дворниковой метлы, может быть, и в самом деле что-то припомнил, — только так побежал, что Саксаулов чуть не потерял его из вида. Но скоро мальчик пошел тише. Он колесил по улицам, перебегая с одной стороны на другую, отыскивая и не находя своего дома. Саксаулов шел за ним молча. Он не умел разговаривать с детьми.
Наконец мальчик устал. Он остановился у фонаря, прислонясь плечом к столбу. На глазах его сверкали слезинки.
— Милый мальчик, — заговорил Саксаулов, — что же ты, еще не нашел?
Мальчик молча посмотрел на него грустными, кроткими глазами, — и вдруг Саксаулов понял, что заставляло его так неотступно следить за мальчиком. Во взоре и в лице маленького скитальца было что-то, придававшее ему необычайное сходство с Тамарою.
— Милый, как тебя зовут? — взволнованно и нежно спросил Саксаулов.
— Леша, — сказал мальчик.
— Что же ты, милый Леша, живешь с мамою?
— С мамой. Только это — черная мама, а прежде белая мама была.
Саксаулов догадался, что черная была мачеха.
— Как же это ты заблудился? — спросил он.
— А мы шли с мамой, все шли. Она велела сидеть и ждать, а сама пошла. А мне стало страшно.
— Кто же твоя мама?
— Мама? Она — такая черная и сердитая.
— А чем она занимается?
Мальчик подумал.
— Кофей пьет, — сказал он.
— Ну, а еще что?
— Еще с жильцами ругается, — подумав, ответил Леша.
— А белая мама где?
— Ее унесли. Положили в гроб и унесли. И папу унесли.
Мальчик показал рукою куда-то вдаль и заплакал.
«Что же с ним делать?» — подумал Саксаулов.
Но вдруг мальчуган опять побежал. Через несколько поворотов он пошел потише. Саксаулов опять догнал его. Лицо мальчика изображало странную смесь радости и боязни.
— Вот Глюхов дом, — сказал он Саксаулову, показывая на пятиэтажную уродливую громадину.
В это время из ворот «Глюхова дома» показалась черноволосая, черноглазая баба в черном платье и черном платке с белыми горошинами. Мальчик боязливо сжался.
— Мама, — шепнул он.
Мачеха увидела его и удивилась.
— Ты зачем здесь, постреленок! — закричала она. — Велено тебе было сидеть на скамейке. Зачем сошел?
Кажется, она собиралась тут же прибить мальчика. Но, заметив, что на них смотрит какой-то барин, очень строгий и важный с виду, она заговорила помягче:
— Я только отошла на полчаса, а он и побежал. С ног сбилась, искавши, пострел этакий! Сердце не на месте!
Она захватила в свою широкую лапищу крохотную ручонку ребенка и потащила его во двор. Саксаулов заметил номер дома и название улицы и пошел домой.

IV

Саксаулов любил слушать рассудительные речи Федота. Вернувшись домой, он рассказал ему про мальчика Лешу.
— Это она его нарочно, — решил Федот. — Ведь экий яд — баба! Экую даль от дома отвела.
— Зачем же ей это? — спросил Саксаулов.
— Как сказать… Известно, глупая баба, — думает: заблудится мальчонка на улице, всячески, не оставят, может, кто и возьмет. Известно, мачеха. Что ей, нежалимое дитятко.
Саксаулову не верилось. Он сказал:
— Да ведь полиция нашла бы ее!
— Известно, нашла бы, — ну, а между прочим, она, может быть, и совсем из города уедет, ищи тогда.
Саксаулов усмехнулся.
«Положительно, — подумал он, — моему бы Федоту быть судебным следователем».
Вечером, сидя перед лампою за книгою, он задремал. Пригрезилась Тамара, — нежная, белая, — пришла и села рядом. Лицо ее было удивительно похоже на Лешино лицо. Она смотрела неотступно, настоятельно и чего-то ждала. Томительно было Саксаулову видеть ее светлые, молящие глаза и не знать, чего она хочет. Он быстро поднялся и подошел к тому креслу, где показалось ему, что сидит Тамара. Остановясь перед нею, он громко и страстно спросил:
— Чего же ты хочешь? Скажи.
Но ее уже не было.
«Только приснились», — грустно подумал Саксаулов.

V

На другой день, выходя с академической выставки, Саксаулов встретил Городищевых. Он рассказал барышне о Леше.
— Бедный мальчик, — тихо сказала Валерия Михайловна, — мачеха его просто сбыть с рук хочет.
— Это еще не доказано, — ответил Саксаулов.
Ему было досадно, что все, и Федот, и барышня, так трагически смотрят на этот простой случай.
— Это очевидно, — горячо говорила Валерия Михайловна. — Отца нет, мальчик у мачехи, он ее стесняет. Не сбудет добром, — совсем изведет.
— Вы слишком мрачно смотрите, — с усмешкою сказал Саксаулов.
— Вот вам бы взять его к себе, — посоветовала вдруг Валерия Михайловна.
— Мне? — с удивлением переспросил Саксаулов.
— Живете вы один, — настойчиво продолжала Валерия Михайловна, — никого у вас нет. Сделайте доброе дело на Пасху! Хоть похристосоваться с кем будет.
— Помилуйте, Валерия Михайловна, где же мне возиться с ребенком?
— Возьмите бонну. Сама судьба вам его посылает.
Саксаулов с удивлением и невольною нежностью смотрел на раскрасневшееся оживленное лицо барышни.
Когда вечером ему опять пригрезилась Тамара, ему уже казалось, что он знает ее волю. И вот в тишине его комнаты словно прозвучали тихие слова:
«Сделай, как она сказала!»
Саксаулов радостно встал и провел рукою по дремотным глазам. Он увидел на столе ветку белой сирени и удивился. Откуда она? Или Тамара оставила ее как знак своей воли?
И он подумал вдруг, что, женившись на барышне Городищевой и взяв к себе Лешу, он исполнит желание Тамары. Он радостно вдыхал нежный аромат сирени.
Вдруг вспомнил он, что сам купил сегодня эту ветку. Но сейчас же подумал:
«Это ничего не значит, что сам: и в том, что захотел ее купить, и в том, что теперь забыл об этом, есть указание».

VI

Наутро он отправился за Лешею. Мальчик встретился ему в воротах и показал свою квартиру. Лешина черная мама пила кофе и ругалась со своим красноносым жильцом. От нее вот что узнал Саксаулов о Леше.
Мальчик остался от матери по третьему году. Отец женился на этой черной бабе, а через год и сам умер. У черной, Ирины Ивановны, есть свой годовалый сын. Она собирается замуж. Свадьба на днях, и сейчас же после венца уедут «в провинцию». Леша ей чужой и совсем не нужен.
— Отдайте его мне, — предложил Саксаулов.
— Сделайте ваше одолжение, — со злобною радостью сказала Ирина Ивановна.
Потом, помолчав, прибавила:
— Только за одежу заплатите.
И вот Леша водворился у Саксаулова. Барышня Городищева принимала участие в поисках бонны и в других подробностях в устройстве Леши. Пришлось ей побывать и в квартире Саксаулова. В этих заботах она показалась Саксаулову совсем иною. Словно ему открылась дверь в ее душу. Глаза ее стали лучисты и нежны, и вся она прониклась почти тою же тихостью, какою веяло от Тамары.

VII

Лешины рассказы о белой маме умилили Федота и его жену. В страстную субботу, укладывая его спать, они повесили над его изголовьем белое сахарное яйцо.
— Это от белой мамы, — сказала Христина, — только ты, голубчик, его не трогай! Его нельзя трогать, пока Боженька не воскреснет и в колокола не зазвонят.
Леша послушно улегся. Долго смотрел он на радостное яичко, — наконец заснул.
А Саксаулов в этот вечер сидел дома один. Незадолго до полуночи непобедимая дрема опять сомкнула его глаза, — и он обрадовался, что увидит сейчас Тамару.
И вот она пришла, вся белая и радостная, принося с собою далекие радостные звуки благовеста. Нежно улыбаясь, она склонилась над ним, и — несказанная радость! — на губах своих почувствовал Саксаулов нежное прикосновение. Нежный голос тихо сказал:
— Христос воскресе!
Не открывая глаз, Саксаулов протянул руки и обнял нежное, тонкое тело. Это Леша взобрался к нему на колени и христосовался.
Благовест разбудил мальчика. Он схватил белое яйцо и побежал к Саксаулову.
Саксаулов проснулся. Леша смеялся и показывал белое яйцо.
— Белая мама прислала, — лепетал он, — а я тебе даю, а ты дай тете Валерии.
— Хорошо, милый, так я и сделаю, — сказал Саксаулов.
Он уложил Лешу спать, а сам поехал к Валерии Михайловне с Лешиным белым яичком — подарком от белой мамы, который казался ему в эти минуты Тамариным даром.

Фёдор Сологуб