Опускаю взор — Я двух чаш встречаю Зыбкий разговор.
И мукою в мире Взнесены мои Тяжелые гири, Шаткие ладьи.
Знают души наши Отчаянья власть: И поднятой чаше Суждено упасть.
Есть в тяжести радость, И в паденьи есть Колебаний сладость — Острой стрелки месть!
Осип Мандельштам
fall–winter 1998–1999, hussein chalayan
postcards from the edge of the catwalk photography iain r webb
Наступает рассвет, и я вспоминаю себя; он здесь.
Первым делом он сообщает мне свое (а также и мое) имя. Я возвращаюсь в рабство, которое длится более шести десятков лет. Он навязывает мне свою память. Он навязывает мне повседневные условия человеческого существования. Мне давно приходится ухаживать за ним; он требует, чтобы я мыл ему ноги. Он стережет меня в зеркалах, в шкафах красного дерева, в стеклах витрин. Одна, а затем и другая женщина отвергли его, и мне пришлось разделить с ним эту горечь. Сейчас я пишу под его диктовку эти стихи, которые мне не нравятся. Он вынудил меня изучать туманный курс трудного англосаксонского. Он обратил меня в языческий культ почитания погибших на войне, хотя я, возможно, не сумел бы обменяться с ними ни словом. На последнем лестничном пролете я ощущаю, что он где-то рядом. В моих шагах, в моем голосе. Я ненавижу его до мелочей. Я с удовлетворением замечаю, что он почти ничего не видит. Я нахожусь в круглой камере, которая окружена бесконечной стеной. Никто из нас двоих не обманывает другого, но оба мы лжем. Мы достаточно знакомы, мой неразлучный брат. Ты пьешь воду из моей чаши и поедаешь мой хлеб. Врата самоубийства открыты, однако теологи утверждают, что в потустороннем мраке иного царства я встречу себя, ожидающего меня самого.
