Душа без родины. Какое испытанье!

Ни добрых слов, ни теплого участья.
Вокруг чужие беды, мрак, несчастья,
И вечный плач, и вечное страданье.

Потухший взгляд тебя едва коснется.
Никто тебя не слышит. Всюду страх.
И горечь остается на губах,
И от молчанья сердце захлебнется.

Моя душа утешит всех, но в ней
Своя печаль, иных скорбей сильней.
Чужим страданьем сердце сведено,

Но о своей беде молчит оно.
Как эту ношу мне нести одной?
Ах, добрый ангел, сжалься надо мной.

Альма Иоганна Кёниг (Перевод И. Грицковой)

Девушки, которых мы обнимали,

с которыми мы спали,
приятели, с которыми мы пили,
родственники, которые нас кормили и все покупали,
братья и сестры, которых мы так любили,
знакомые, случайные соседи этажом выше,
наши однокашники, наши учителя, — да, все вместе, —
почему я их больше не вижу,
куда они все исчезли.

Приближается осень, какая по счету, приближается осень,
новая осень незнакомо шумит в листьях,
вот опять предо мною проезжают, проходят ночью,
в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.
Неужели все они мертвы, неужели это правда,
каждый, который любил меня, обнимал, так смеялся,
неужели я не услышу издали крик брата,
неужели они ушли,
а я остался.

Здесь, один, между старых и новых улиц,
прохожу один, никого не встречаю больше,
мне нельзя входить, чистеньких лестниц узость
и чужие квартиры звонят над моей болью.

Ну, звени, звени, новая жизнь, над моим плачем,
к новым, каким по счету, любовям привыкать, к потерям,
к незнакомым лицам, к чужому шуму и к новым платьям,
ну, звени, звени, закрывай предо мною двери.

Ну, шуми надо мной, своим новым, широким флангом,
тарахти подо мной, отражай мою тень
своим камнем твердым,
светлым камнем своим маячь из мрака,
оставляя меня, оставляя меня
моим мертвым.

Иосиф Бродский, Июльское интермеццо, 1961

От лихой любовной думки

Как уеду по чугунке —
Распыхтится паровоз,

И под гул его угрюмый
Буду думать, буду думать,
Что сам Черт меня унес.

От твоих улыбок сладких,
И от рук твоих в перчатках,
И от лика твоего —

И от слов твоих шумящих,
И от ног твоих, спешащих
Мимо дома моего.

Ты прощай, злодей-прельститель,
Вы, холмы мои, простите
Над Москвой, —

Что Москва! Черт с ней, с Москвою!
Черт с Москвою, черт со мною, —
И сам Свет-Христос с собой!

Лейтесь, лейтесь, слезы, лейтесь,
Вейтесь, вейтесь, рельсы, вейтесь,
Ты гуди, чугун, гуди...

Может, горькую судьбину
Позабуду на чужбине
На другой какой груди.

Марина Цветаева

На назначенное свиданье

Опоздаю. Весну в придачу
Захвативши — приду седая.
Ты его высоко назначил!

Буду годы идти — не дрогнул
Вкус Офелии к горькой руте!
Через горы идти — и стогны,
Через души идти — и руки.

Землю долго прожить! Трущоба —
Кровь! и каждая капля — заводь.
Но всегда стороной ручьёвой
Лик Офелии в горьких травах.

Той, что страсти хлебнув, лишь ила
Нахлебалась! — Снопом на щебень!
Я тебя высоко любила:
Я себя схоронила в небе!

Марина Цветаева

Не осуждай меня, пойми:

Я не хочу тебя обидеть,
Но слишком больно ненавидеть, —
Я не умею жить с людьми.

И знаю, с ними — задохнусь.
Я весь иной, я чуждой веры.
Их ласки жалки, ссоры серы…
Пусти меня! Я их боюсь.

Не знаю сам, куда пойду.
Они везде, их слишком много…
Спущусь тропинкою отлогой
К давно затихшему пруду.

Они и тут — но отвернусь,
Следов их наблюдать не стану,
Пускай обман — я рад обману…
Уединению предаюсь.

Вода прозрачнее стекла
Над ней и в ней кусты рябины.
Вдыхаю запах бледной тины…
Вода немая умерла.

И неподвижен тихий пруд…
Но тишине не доверяю,
И вновь душа трепещет, — знаю,
Они меня и здесь найдут.

И слышу, кто-то шепчет мне:
«Скорей, скорей! Уединение,
Забвение, освобождение —
Лишь там…внизу…на дне…на дне…»

Зинаида Гиппиус, К пруду, 1895