Желание

Мне бы так говорить научиться,
Чтобы вы меня слышали,
Но не знали,
Что говорю с вами именно я.

Чтобы даже не знали,
Что вообще с вами кто-то беседует.

Говорить научиться,
Как камни.

Эжен Гильвик

Старик у моста

Старик в очках с железной оправой сидел у края дороги; его одежда была покрыта пылью. На реке был понтонный мост, и по нему переправлялись повозки, грузовики, мужчины, женщины и дети. Запряженные мулами повозки ползли с моста на крутой берег, солдаты подталкивали их, упираясь в спицы колес. Грузовики с грохотом взбирались наверх и исчезали, вырываясь из толчеи, крестьяне тащились, утопая в пыли по щиколотку. Но старик сидел неподвижно. Он слишком устал, чтобы идти дальше.
Я должен был перейти мост, обследовать предмостное укрепление на той стороне и выяснить, как далеко продвинулся неприятель. Я сделал это и вернулся через мост. Теперь повозок было меньше, пешеходов совсем мало, но старик все еще сидел там.
— Откуда вы идете? — спросил я его.
— Из Сан-Карлоса, — сказал он и улыбнулся.
Это был его родной город, ему было приятно говорить о нем, и он улыбнулся.
— Я смотрел за животными, — пояснил он.
— Вот как, — сказал я, не вполне понимая.
— Да, — сказал он, — я там оставался, потому что мне надо было смотреть за животными. Я ушел из Сан-Карлоса последним.
Он не был похож ни на пастуха, ни на свинопаса; я посмотрел на его черную запыленную одежду, на серое, запыленное лицо и очки в железной оправе и спросил:
— За какими животными?
— Разными, — сказал он и покачал головой. — Пришлось их оставить.
Я смотрел на мост и на местность вокруг устья Эбро, напоминавшую мне Африку, и соображал, как скоро может показаться неприятель, и все время прислушивался, поджидая тех первых звуков, которые возвещают о вечно таинственном явлении, именуемом соприкосновением фронтов, а старик все еще сидел там.
— За какими животными? — повторил я.
— Их всего трое, — объяснил он. — Два козла и кошка, да еще четыре пары голубей.
— И вам пришлось их оставить?
— Да. Начался обстрел. Капитан велел мне уходить, потому что начался обстрел.
— У вас нет семьи? — спросил я, глядя на противоположный конец моста, где одинокие повозки торопливо спускались по склону.
— Нет, — сказал он. — Только эти животные. Ну, кошка-то, конечно, не пропадет. Кошка может сама о себе позаботиться, а вот что станется с остальными — подумать страшно.
— Вы за кого? — спросил я.
— Ни за кого, — сказал он. — Мне семьдесят шесть лет. Я прошел уже двенадцать километров, а дальше идти сил нету.
— Здесь опасно, нельзя здесь оставаться, — сказал я. — Постарайтесь добраться до разветвления дороги на Тортосу, там проходят грузовики.
— Я посижу еще немного, — сказал он, — и потом пойду. Куда идут эти грузовики?
— В Барселону, — сказал я.
— Я там никого не знаю, — сказал он, — но я вам очень благодарен. Очень благодарен.
Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:
— Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?
— Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.
— Вы думаете?
— А почему бы нет? — сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.
— А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.
— Вы оставили голубятню открытой? — спросил я.
— Да.
— Тогда они улетят.
— Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, — сказал он.
— Если вы уже отдохнули, уходите, — настаивал я. — Встаньте и попробуйте идти.
— Благодарю вас, — сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль.
— Я смотрел за животными, — повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, — я только смотрел за животными.
Помочь ему было нечем. Был первый день пасхи, и фашисты подступали к Эбро. День был серый, пасмурный, и низкая облачность не позволяла подняться их самолетам. Это, да еще то, что кошки сами могут о себе позаботиться, — вот все, в чем напоследок повезло старику.

Эрнест Хемингуэй

Полная луна и малышка Фрида

Прохладный ранний вечер сжимается до собачьего лая и звона ведра —
И тебя, прислушивающейся.
Нити паутины, туго натянутые касанием росы.
Поднятая бадья, неподвижная, полная до краёв — зеркало,
Искушающее до дрожи первую звезду.

Коровы по тропинке возвращаются домой, замыкая изгороди тёплыми кольцами дыхания -
Тёмная река крови, много валунов,
Равновесие непролитого молока.
"Луна! — кричишь ты вдруг. — Луна! Луна!"

Луна чуть отступает, как художник, изумлённо вглядывающийся в своё произведение,
Изумлённо уставившееся на него.

Тед Хьюз

Человеческая абстракция

кратчайшее расстояние
между двумя точками
это любовь

Чарльз Бернштейн

Счастье

Всякий обнявший женщину — Адам. А его женщина — Ева.
Всё происходит впервые.
Я увидел на небе белый круг. Мне говорят "луна", но это всего лишь слово, всего лишь миф.
Я побаиваюсь деревьев. Они до того прекрасны!
Мирные звери вокруг ожидают своих имён.
В книгах на полке нет ни единой буквы. Они возникают, как только я раскрываю книгу.
Перелистывая атлас, я создаю Суматру.
Всякий хватающийся в темноте за спички изобретает огонь.
В зеркалах нас подстерегают чужие лица.
Всякий смотрящий на море видит Великобританию.
Всякий произносящий строку Лилиенкрона вступает в битву.
Я увидел во сне Карфаген и легионы, разрушившие Карфаген.
Я увидел во сне клинок и весы.
Слава любви, в которой никто не обладает никем, а каждый дарит себя другому.
Слава кошмару, после которого понимаешь, какой ад мы способны создать.
Всякий вступающий в реку вступает в Ганг.
Всякий смотрящий на песок в часах видит распад империй.
Всякий играющий с кинжалом предвещает убийство Цезаря.
Всякий спящий несёт в себе всех — и живых, и мёртвых.
Я увидел в пустыне юного Сфинкса, который только что создан. Ничего старого нет под солнцем.
Всё происходит впервые и навсегда.
Всякий читающий эти слова — их автор.

Хорхе Луис Борхес