Женщине

Не плачь оттого, что балкон исчез под зеленью плюща,
не печалься оттого, что тучи не дают тебе выйти из дому.
Посмотри: туча — вон там,
она постоянна в своем непостоянстве, а ты и я... —
но к чему именовать прах и пепел.
Да, мы ошиблись, думая, что мгновенье —
быстротечно, что капля скользит по листу лишь для
того, чтобы впитаться в землю.

Только быстротечное и живет, нелепое растеньице,
о котором и ведать не ведает черепаха,
эта беспанцирная черепаха, что глядит пустыми
глазами в вечность,
звук без пения, слово без гласных, голосовые связки
без крика предсмертного,
маисовые башни, безглазые горы.
А мы, связанные совестью-временем,
мы не можем бежать от ужаса или наслаждения,
и палачи вырывают нам веки,
чтобы, не закрывая глаз, мы глядели на то, как плющ
закрывает балкон,
как тучи бегут в грядущее.

Что я хочу этим сказать? Ничего. Чашку чая,
пожалуйста.
Бормотанье; и ты — силуэт,
что вырезан ножницами из бумаги. Пустая тщета —
верить:
что-то рождается или же умирает,
ведь только и есть, что дыра в бумаге,
и наши безутешные рыданья — сон и забвенье.

Хулио Кортасар

Метаморфозы

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь,
На самом деле то, что именуют мной, —
Не я один. Нас много. Я — живой
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел
И в землю устремил пронзительное око,
Он увидал бы там, среди могил, глубоко
Лежащего меня. Он показал бы мне
Меня, колеблемого на морской волне,
Меня, летящего по ветру в край незримый,
Мой бедный прах, когда-то так любимый.

А я все жив! Все чище и полней
Объемлет дух скопленье чудных тварей.
Жива природа. Жив среди камней
И злак живой и мертвый мой гербарий.
Звено в звено и форма в форму. Мир
Во всей его живой архитектуре —
Орган поющий, море труб, клавир,
Не умирающий ни в радости, ни в буре.

Как все меняется! Что было раньше птицей,
Теперь лежит написанной страницей;
Мысль некогда была простым цветком,
Поэма шествовала медленным быком;
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.

Вот так, с трудом пытаясь развивать
Как бы клубок какой-то сложной пряжи,
Вдруг и увидишь то, что должно называть
Бессмертием. О, суеверья наши!

Николай Заболоцкий

Кажется невыносимым то, что каждый желает устанавливать или думает устанавливать «самого себя» в своем собственном дискурсе, когда пытается говорить; несносно то, что членятся, анализируются, комбинируются, заново воссоздаются все эти вновь обратившиеся в тишину тексты, где так никогда и не проступит преображенное лицо автора... Конечно, я хорошо понимаю их беспокойство. Им, конечно, трудно признать, что их история, экономика, их социальные практики, язык, на котором они говорят, мифология их предков, даже сказки, которые им рассказывают в детстве, — все это подчиняется правилам, которые не вполне даны их сознанию. Они бы не хотели вовсе, чтобы мы, помимо и сверх того, лишили их возможности владеть тем дискурсом, на котором они стремятся говорить непосредственно, без какой-либо дистанции то, что они думают, во что они верят или что они представляют. Им легче признать, что дискурс не является сложной и дифференцированной практикой, подчиненной правилам и анализируемым трансформациям, нежели лишиться всей этой нежной, утешительной уверенности в силе изменений, таких как мир, жизнь или, по крайней мере, «смысл», явленный в единственной свежести слова, что происходило только из них самих и пыталось расположиться как можно ближе к бесконечному источнику. Столько вещей в языке ускользнули от них, и они не желают, чтобы и впредь все уходило сквозь пальцы, включая и то, что они говорят, — эти маленькие фрагменты дискурса (слова или письма), хрупкость и неопределенность которого должна нести их жизнь дальше навеки. Они не могут допустить (право, их можно понять), чтобы кто-то сказал им: «Дискурс — это не жизнь, у него иное время, нежели у нас, в нем вы не примиряетесь со смертью. Возможно, что вы похороните Бога под тяжестью всего того, что говорите, но не думайте, что из сказанного вы сумеете создать человека, которому удалось бы просуществовать дольше, нежели Ему».

Мишель Фуко