Золотая середина

Любимые

Нас двое, и оба мы очень послушны. Наши воззрения всем доступны, наши речи понятны любому. Мы любовью своей управляем, мы законам ее подчиняемся. Мы честь толпе воздаем, мы граница этой толпы.

Сумерки

Была вертикальна пустыня, стекольщик рыл землю, могильщик пытался повеситься, и в дыму моей головы утверждалось забвенье.
Был час между ночью и днем, между смолою и сажей. Миловидное головокруженье. Перед тем как растаять, небо нелепо скривилось. Я жил потихоньку, спокойно, в тепле, потому что свою драгоценную ярость дневную вложил я в жестокую грудь своих побежденных врагов.

Она переодевается

Она вошла в свою тесную комнату, чтобы переодеться, а чайник тем временем пел на огне. Из окна сквозняком потянуло, и за нею захлопнулась дверь. С минуту она поправляла свою наготу, странную, белую и прямую, оживляла ленивые волосы. И во вдовье платье скользнула.

В недрах сердца

В недрах сердца, в недрах нашего сердца длится солнечный день, солнечный день твоих глаз. Нивы, лето, деревья, река. Только река оживляет недвижность вершин. Наша любовь — это к жизни любовь, это презрение к смерти. Постоянное пламя, мятущийся, полный страдания свет. В глазах твоих день, только день, без движения, без заката, день на земле, день яснее, чем
смертные розы в полдневных ручьях.
В недрах нашего сердца глаза твои необъятней небес и их сердца ночного. Стрелы радости, они убивают время, убивают надежду и сожаление, убивают разлуку.
Жизнь, только жизнь, самая суть человеческой жизни вокруг твоих ясных глаз.

Поль Элюар

Пыл

Разорван конверт стены вокруг исчезают
Я расталкиваю воспоминания
Пора

Впопыхах я забыл чемодан

Филипп Супо

Ещё и ещё

поскольку вечно

есть что-то что глазами не увидеть
поскольку вечно что-то есть ещё
мы отметаем паутину и листья скрученные солнцем
и старая дверь дома открывается
со старым добрым деревянным треском

старые половицы
в камнях в пыли в дорожках насекомых
к примеру
пауков

поскольку вечно что-то есть ещё

вот здесь мы прилегли тогда
день подарил нам тысячи теней
и тысячи оттенков зелени
укутали тебя как одеялом
а там
те шаткие ступеньки на которых я въехал головой в низкую притолоку.

поскольку вечно есть что-то что глазами не увидеть

на карте есть холмы где обезумела собака
загрызла целую отару
шагая по тропинке мы ступали в окровавленную шерсть
и ты сказала "отпусти, мне больно"

я пальцы расцепил и вдруг увидел глубокие следы ногтей в твоей ладони
сказал "прости меня" но все мои слова казались мелкими

поскольку вечно что-то есть ещё

то ржавое ведро
те полированные бусы
среди цветов осколки от горшка
куда ты прятала ключи

поскольку вечно есть что-то
что глазами не увидеть

есть что-то больше моей памяти

подняв засов с тяжёлой ручкой
мы входим в дом
в бревенчатых стенах и штукатурке

Николас Вейл

Три мира

Три мира странствия мыслей.
В каждом предела нет.
Каждая акция жизни —
Пакет всевозможных конфет.
Первый — сознанье и разум,
Радость земная и грязь.
То, что увидишь ты глазом,
Плача или смеясь.
Второй мир заведует страстью,
Что объяснить ты не смог.
Мажет волшебною мазью,
Вялит любовью твой мозг.
Третий мир — мысль неземная,
Сюрреализм снов и бред.
Рождает идея слепая
Предчувствие будущих бед.

Алексей Перминов

О, не мечтай! Зачем тоскующей душой

Крылатых грёз у неба просишь?
Зачем ты хоть во сне стремишься в мир иной,
Когда в душе его не носишь?

Пока ты полон сил, и юн, и вдохновен,
Ты познаёшь красы земные;
Но скоро, не познав, ты видишь только тлен —
И рвутся в высь мечты иные.

Но в мир, чужой тебе, дороги не найдёшь:
Ведь ты мечтать и не умеешь;
Ведь, даже распознав в своих порывах ложь,
Ты — раб земли — уйти не смеешь;

Ведь даже в стороне, далёкой от земли,
Искать ты мог бы лишь земное,
Понятное мечте, родившейся в пыли,
Под звон цепей, в пустынном зное:

Ты можешь всё забыть и можешь — проклинать
Свои страдальческие годы, —
Но хмурый, жалкий раб способен ли понять
В пустыне хоть мираж — свободы?!

Юрий Верховский

...А я, кабацкий завсегдатай,

Люблю, забывши все кругом,
Следить за рюмкой непочатой
Над шумным дружеским столом.

Вот понеслось и закружило, —
Куда, куда нас всех несет,
Лучей закатное светило,
Зовущий к поцелуям рот?

Откинувшись на спинку стула,
Внимая пьяным голосам,
Ты жизнь мою перевернула,
Скользнув губами по губам.

И в сердце то же вдохновенье
И та же темная струя,
Когда задолго до паденья
В тебе любовь открою я.

И, падая в твои объятья,
Со дна всплывут, наверняка,
И шелест шелкового платья,
И в кольцах узкая рука!...

Иван Барков

Сволочи!

Гвоздимые строками,
стойте немы!
Слушайте этот волчий вой,
еле прикидывающийся поэмой!
Дайте сюда
самого жирного,
самого плешивого!
За шиворот!
Ткну в отчет Помгола.
Смотри!
Видишь —
за цифрой голой...

Ветер рванулся.
Рванулся и тише...
Снова снегами огреб
тысяче —
миллионнокрыший
волжских селений гроб.
Трубы —
гробовые свечи.
Даже вороны
исчезают,
чуя,
что, дымясь,
тянется
слащавый,
тошнотворный
дух
зажариваемых мяс.
Сына?
Отца?
Матери?
Дочери?
Чья?!
Чья в людоедчестве очередь?!.

Помощи не будет!
Отрезаны снегами.
Помощи не будет!
Воздух пуст.
Помощи не будет!
Под ногами
даже глина сожрана,
даже куст.

Нет,
не помогут!
Надо сдаваться.
В 10 губерний могилу вымеряйте!
Двадцать
миллионов!
Двадцать!
Ложитесь!
Вымрите!..

Только одна,
осипшим голосом,
сумасшедшие проклятия метелями меля,
рек,
дорог снеговые волосы
ветром рвя, рыдает земля.

Хлеба!
Хлебушка!
Хлебца!

Сам смотрящий смерть воочию,
еле едящий,
только б не сдох, —
тянет город руку рабочую
горстью сухих крох.

"Хлеба!
Хлебушка!
Хлебца!"
Радио ревет за все границы.
И в ответ
за нелепицей нелепица
сыплется в газетные страницы.

"Лондон.
Банкет.
Присутствие короля и королевы.
Жрущих — не вместишь в раззолоченные
хлевы".

Будьте прокляты!
Пусть
за вашей головою венчанной
из колоний
дикари придут,
питаемые человечиной!
Пусть
горят над королевством
бунтов зарева!
Пусть
столицы ваши
будут выжжены дотла!
Пусть из наследников,
из наследниц варево
варится в коронах — котлах!

"Париж.
Собрались парламентарии.
Доклад о голоде.
Фритиоф Нансен.
С улыбкой слушали.
Будто соловьиные арии.
Будто тенора слушали в модном романсе".

Будьте прокляты!
Пусть
вовеки
вам
не слышать речи человечьей!
Пролетарий французский!
Эй,
стягивай петлею вместо речи
толщь непроходимых шей!

"Вашингтон.
Фермеры,
доевшие,
допившие
до того,
что лебедками подымают пузы,
в океане
пшеницу
от излишества топившие, —
топят паровозы грузом кукурузы".

Будьте прокляты!
Пусть
ваши улицы
бунтом будут запружены.
Выбрав
место, где более больно,
пусть
по Америке —
по Северной,
по Южной —
гонят
брюх ваших
мячище футбольный!

"Берлин.
Оживает эмиграция.
Банды радуются:
с голодными драться им.
По Берлину,
закручивая усики,
ходят,
хвастаются:
— Патриот!
Русский!"

Будьте прокляты!
Вечное "вон!" им!
Всех отвращая иудьим видом,
французского золота преследуемые звоном,
скитайтесь чужбинами Вечным жидом!
Леса российские,
соберитесь все!
Выберите по самой большой осине,
чтоб образ ихний
вечно висел,
под самым небом качался, синий.

"Москва.
Жалоба сборщицы:
в "Ампирах" морщатся
или дадут
тридцатирублевку,
вышедшую из употребления в 1918 году".

Будьте прокляты!
Пусть будет так,
чтоб каждый проглоченный
глоток
желудок жег!
Чтоб ножницами оборачивался бифштекс
сочный,
вспарывая стенки кишок!

Вымрет.
Вымрет 20 миллионов человек!
Именем всех упокоенных тут —
проклятие отныне,
проклятие вовек
от Волги отвернувшим морд толстоту.
Это слово не к жирному пузу,
это слово не к царскому трону, —
в сердце таком
слова ничего не тронут:
трогают их революций штыком.

Вам,
несметной армии частицам малым,
порох мира,
силой чьей,
силой,
брошенной по всем подвалам,
будет взорван
мир несметных богачей!
Вам! Вам! Вам!
Эти слова вот!

Цифрами верстовыми,
вмещающимися едва,
запишите Волгу буржуазии в счет!

Будет день!
Пожар всехсветный,
чистящий и чадный.
Выворачивая богачей палаты,
будьте так же,
так же беспощадны
в этот час расплаты!

Владимир Маяковский