Мне имя присвоил бесстрастный закон — Я пользуюсь им с тех пор, И правом таким на него облечен, Что славу к нему приведу на поклон Иль навлеку позор.
«Он — Роберт!» — родители поняли вмиг, Вглядевшись в черты лица, А «Грейвз» — средь фамильных реликвий иных Досталось в наследство мне от родных Со стороны отца.
«Ты Роберт Грейвз, — повторял мне отец, — (Как пишется — не забудь!), Ведь имя — поступков твоих образец, И с каждым — честный он или подлец — Безукоризнен будь».
Хотя мое Я незаконно со мной, Готовое мне служить, Какой мне его закрепить ценой? Ведь ясно, что Я сгнию под землей, А Роберту Грейвзу жить.
Отвергнуть его я никак не могу, Я с ним, как двойник, возник. Как личность, я звуков набор берегу, И кажется, держит меня в долгу Запись метрических книг.
Имя спешу я направить вперед, Как моего посла, Который мне кров надежный найдет, Который и хлеб добудет и мед Для моего стола.
И все же, поймите, я вовсе не он Ни плотью моей, ни умом, Ведь имя не знает, кто им наречен… В мире людей я гадать обречен И о себе и о нем.
У меня нет желания, ибо я верю, что обладаю; Я верю, что обладаю, ибо не пытаюсь делиться; Пробуя делиться, убеждаешься, что ничем не располагаешь; Понимая, что ничем не располагаешь, пробуешь отдать себя; Пробуя отдать себя, убеждаешься, что ты сам ничто; Понимая, что ты сам ничто, желаешь осуществиться; Желая осуществиться, начинаешь жить
Рене Домаль
Другие двое
Всё это лето мы жили в переполненной эхом вилле, Как в перламутровой раковине прохладной, Копытца и колокольчики чёрных коз нас будили, В комнате толпилась чванная старинная мебель В подводном свете, странном и невнятном. Листья не шуршали в светлеющем небе. Нам снилось, что мы безупречны. Так оно и было, вероятно.
У белых пустых стен — кресла с кривыми ножками, Которые орлиными когтями обхватили шары. Мы жили вдвоём, в доме, где дюжину разместить можно, И полутёмные комнаты умножали наши шаги, В громадном полированном столе отражались странные жесты, Совсем не похожие на наши — не отражения, а жесты тех, других.
В этой полированной поверхности нашла себе место Пантомима тяжёлых статуй, так не похожих на нас, будто их Заперли под прозрачной плоскостью без дверей, без окон, Вот он руку поднял её обнять, но она Отстраняется от железа бесчувственного, почти жестокого, И он отворачивается тут же от неё, неподвижной, словно стена. Так они и двигаются, и горюют, как в древней трагедии...
Выбелены луной, непримиримые, он и она. Их не отпустят, не выпустят... Всякая наша нежность, Пролетев кометой через их чистилище, не оставив там ни следа, Ни разбегающихся кругов — была бесформенной темнотой съедена, И выключив свет, мы в пустоте их оставляли тогда. А они из темноты, завистливые и бессонные, Преследовали нас, отнимали обрывки сна...
Мы порой обнимались, как всякие влюблённые, Но эти двое не обнимались никогда. И он и она В жестоком тупике, чем-то настолько отягощённые, Что мы себе казались пушинками, призраками: это они, а не мы Были из плоти и крови. Над развалинами Их любви мы казались небесными. Они, наверное, только мечтали О нашем небе, едва различимом из их тьмы.
