Об одном из трех распятых на Голгофе
О третьем речь… Он самый невезучий. Конечно, не знаток я, господа, Но извините, странный этот случай Был окружен молчанием всегда.
Не меньше мук тот парень испытал, Чем бывший с ним напарник. Почему же Из них двоих один он в ад попал, Хоть на кресте он мучился не хуже?
Подумайте, в ладонях две дыры, Пожар в кишках — и так висеть часами… Он умер злым. А были б вы добры, Когда б такое вытерпели сами?
Испорчен был и груб он, говорят, Погряз в пороках, если верить книжкам… Но с божьим сыном рядом быть и в ад Отправиться — пожалуй, это слишком.
Его товарищ в небо прямиком Попал с креста — за то, что помолился; А он, чью плоть как будто жгли огнем, Вдруг в пекле ада снова очутился.
Его товарищ, как он ни был плох, Теперь в раю, обласкан и починен, А на него свой гнев обрушил бог За все то зло, в котором сам повинен.
Простите мне, но только никогда Понять не мог я этот странный случай. Одно скажу: тот парень, господа, Из всех троих был самый невезучий.
Жорж Можен (Перевод М. Кудинова)
Издавна люди уважали Одно старинное звено, На их написано скрижали: Любовь и Жизнь — одно. Но вы не люди, вы живете, Стрелой мечты вонзаясь в твердь, Вы слейте в радостном полете Любовь и Смерть.
Издавна люди говорили, Что все они рабы земли И что они, созданья пыли, Родились и умрут в пыли. Но ваша светлая беспечность Зажглась безумным пеньем лир, Невестой вашей будет Вечность, А храмом — мир.
Все люди верили глубоко, Что надо жить, любить шутя, И что жена — дитя порока, Стократ нечистое дитя. Но вам бегущие годины Несли иной нездешний звук И вы возьмете на Вершины Своих подруг.
Николай Гумилев
Вы спрашиваете, наконец, о появлении нового идеала образования. В крушении гуманистического идеала образования большинство из вас мало сомневается, и я придерживаюсь того же мнения. То, что он разрушен, что культуре не удалось создать свою собственную человечность, — вина не только людей, но также и самой культуры. Будучи оторванной от идей осуществленной человечности, она обладает моментом неистинности и видимости, за которые теперь расплачивается тем, что люди сбрасывают с себя культуру. Поэтому нельзя бодро и весело постулировать новый идеал образования. Простое приспособление к технике было бы не в состоянии его установить. Образование — это не приспособление, хотя оно столь же мало может мыслиться без момента приспособления, как и без момента стойкости к превращениям субстанциального. Дело не в том, будто поэтому культура является чем-то более возвышенным и тонким, чем техника. Культура считается таковой лишь там, где она уже утрачена. Однако техника не является ни первенствующей общественной сущностью, ни человечностью, а только чем-то производным, формой организации человеческого труда. Изображение нового идеала образования как синтеза человека-гуманитария и человека-техника я считаю столь же малопродуктивным, как и все другие попытки культурного синтеза. Только из-за суеверия по поводу всесилия мероприятий я вынужден повторить то общее место, что образование нельзя ввести с помощью декрета. Оно должно проистекать из объективных исторических условий. Вопросы, которые мы здесь рассматриваем, простираются до основ общества, и было бы совершенно иллюзорным стремление разрешить их педагогически или с помощью каких-то методов управления людьми, которые сами являются продуктом слепого господства техники. Я солгал бы вам, если бы сказал, что смог наблюдать в существующем субстанциальное, заново кристаллизующееся образование или хотя бы только тенденцию такой кристаллизации. Я думаю, нам не остается ничего другого, кроме как с чрезвычайной критической бдительностью и с полным сознанием помочь образованию пережить тяжелые времена, следовательно, сохранить — лишь то, что реально достижимо, не воображая, что тем самым мы совершаем нечто решающее для устроения мира. Сегодня лишь в критике образования, в критическом самоосознании техники и в выявлении ее общественных взаимосвязей, в которые мы оказываемся втянутыми, проступает надежда на такое образование, которое уже больше не выглядит как гумбольдтовское, ставившее перед собой расплывчатую задачу воспитания личности. Форма, в которой мы, по крайней мере, сегодня и здесь можем реально познать гуманизм, — это неподкупность мысли и бесстрашие перед лицом бесчеловечности, исходящей не от техники и не от отдельных людей, а от фатальности того, во что мы все, каждый человек во всем мире, впряжены.
Теодор Адорно
|