Как Тулуза ты бывала хороша и уже в темноте и когда неспеша солнце нисходило в реку и город засыпал чтобы затем возродиться к жизни
Как позабыть эту метаморфозу Тулузу дневную и ночную Надо было прислушиваться к этому гулу эху возгласов и окликов словно внимаешь песням напевам грядущего и былого шаг за шагом будто вслепую как неведомого взыскуя нащупывать путь направляемый сияньем проспектов, чтобы вновь приобщиться к мистерии дня
Как позабыть эту метаморфозу Ночь увенчанная звездами планетами млечным путем На гулкой площади где ветер взметает воспоминанья о голосах гомонящих только лишь в памяти собрались все здешние призраки поэты певцы бродяги возлюбленные тулузской ночи в поисках приключений
Как позабыть приключения эту метаморфозу рассвета и сумерек мерцанья Тулузы дневной и ночной города многоликого и многоцветного как прекрасна Тулуза ночью увенчанная звездами
Филипп Супо (Перевод А. Давыдова)
Stephanie Gonot - Edibles (2012)
Я сорвал цветок, чтобы хоть на мгновенье тебя
ощутить в своей руке, выпил бутылочку "божоле", чтобы заглянуть в колодец, где неуклюже пляшет медведица-луна, и вот — вернулся домой, и в золотистом полумраке я снимаю с себя, словно пиджак, кожу и слишком хорошо знаю, как одинок буду посреди этого — самого многолюдного в мире — города.
Ты простишь меня за эти хныканья, когда узнаешь: здесь холодно, капли дождя падают в мою чашку с кофе и сырость на заплесневелых лапках расползается повсюду.
Простишь меня, тем более, что знаешь: я думаю о тебе — постоянно, я — словно заведённая игрушка, словно озноб лихорадки или юродивый, что гладит пойманную голубку и ощущает, как нежно сплетаются вместе пальцы и перья.
Я верю: ты ощущаешь, что я ощущаю твоё присутствие, ты сорвала, наверное, тот же самый цветок, что и я, и сейчас ты вернулась домой, да, это так, и мы уже не одиноки, мы уже — единая пушинка, единый лепесток.
Хулио Кортасар
Лик судьбы
Лик судьбы, склоненный над колыбелью ребенка, ветер, и звезд круги, и февральская темная ночь, мудрые старицы-повитухи, ступеньки скрипучие, и сухие, голые плети виноградной лозы во дворе.
Над колыбелью ребенка — лик судьбы в черном, повязанном низко платке. Улыбка неизъяснимая, опущенные ресницы, грудь, белая, как молоко. Открывается дверь, и исхлестанный морем рыбак, войдя, утомленно бросает на сундук вымокшую фуражку.
Эти лица и эти картины были с тобой, когда свою сеть ты плел на морском берегу или когда уходил от встречного ветра, глядя в провалы черные волн; на всех морях, всех заливах были они с тобой — тяготы жизни твоей и счастье твое.
А дальше я не могу читать — тебя связали цепями, подгоняют штыком, в лесу, среди ночи оторвали от женщины, корда она, счастливая, смотрела тебе в глаза, не в силах вымолвить слова, лишили тебя света, и моря, и хлеба.
Как могли мы упасть, товарищ, в эту смрадную яму страха? Разве такая судьба у тебя, и мне разве это писано на роду? Кто это смеет командовать и убивать за нашей спиной? Не спрашивай. На току кружатся, кружатся три красные лошади с завязанными глазами, топчут и топчут они человечьи кости. Не спрашивай. Время придет — эта кровь, эта кровь поднимется, как Георгий, всадник святой, и копьем пригвоздит к земле кровавого змея.
Георгос Сеферис (Перевод Л. Лихачевой)
Les Fleurs du Mal 2013 Invitation
Август
Вновь расцвели подсолнух и вьюнок, бегония, красавица ночная, флокс, георгин, ковыль, душистый дрок — и вновь я счастлив без конца и края.
Совсем не старый Ян сегодня я, но тяжкий август не ослабит зноя, — и к сумеркам безмолвие земное на сердце давит грузом бытия.
Когда растают радуги расцветок в тумане и забрезжат холода, не станет слышно птиц средь голых веток, — о летний миг, исчезнешь ли тогда?
Навек ли канешь? Ведь должно быть Лето лишь для меня, одно, в последний раз, отрада сердца, праздник уст и глаз, триумф цветущей зелени и света.
Но разве мало этого? К чему же еще одно, Последнее? К чему я не могу принять прощальной стужи? Что юность мне? Дала ль она уму
и сердцу зрелость большую, чем годы иные, зрелые? В кругу светил сияет лето, лес смыкает своды. Но отчего я не таков, как был?
Ян ван Нейлен (Перевод Е. Витковского)
Han van Meegeren, The Supper at Emmaus, 1937
Мне весна ничего не сказала —
Не могла. Может быть — не нашлась. Только в мутном пролете вокзала Мимолетная люстра зажглась.
Только кто-то кому-то с перрона Поклонился в ночной синеве, Только слабо блеснула корона На несчастной моей голове.
Георгий Иванов
Eve Salvail photographed by Bruno Staub for Candy Magazine #5 Fall/Winter 2012
Двое на телеге
Дождь, дождь, дождь… Мелкий, назойливый, с легким шумом сеял день и ночь. Избы, дома, деревья — все намокло. Сквозь ровный шорох дождя слышалось, только, как всплескивала, журчала и булькала вода. Порой проглядывало солнышко, освещало падающую сетку дождя и опять закутывалось в лохматые тучи. …По грязной издавленной дороге двигалась одинокая повозка. Рослая гнедая лошадь устала, глубоко проваливала боками, но время от времени еще трусила рысью. Двое на телеге вымокли до основания и сидели, понурив головы. Старик возница часто вытирал рукавом фуфайки волосатое лицо и сердито ворчал: — Погодка, черт тебя надавал… Добрый хозяин собаку из дома не выпустит… За его спиной, укрывшись легким плащом, тряслась на охапке мокрой травы маленькая девушка с большими серыми глазами. Охватив руками колени, она безразлично смотрела на далекие скирды соломы. Рано утром эта «сорока», как про себя назвал ее сердитый возница, шумно влетела к нему в избу и подала записку: «Семен Захарович, отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку. Это до крайности необходимо. А машина у нас на ремонте. Квасов». Захарыч прочитал записку, вышел на крыльцо, постоял под дождиком и, войдя в избу, бросил старухе: — Собери. Ехать не хотелось, и, наверно, поэтому бойкая девушка не понравилась Захарычу — он сердито не замечал ее. Кроме того, злила хитрость председателя с этим его «пожалуйста». Не будь записки и не будь там этого слова, он ни за что не поехал бы в такую непогодь. Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху, толкал ее кулаком и, думая о записке, громко ворчал: — Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная! Когда выехали со двора, девушка пробовала заговорить с возницей: спрашивала, не болит ли чего-нибудь у него, много ли снега бывает тут зимой… Захарыч отвечал неохотно. Разговор явно не клеился, и девушка, отвернувшись от него, начала негромко петь, но скоро замолчала и задумалась. Захарыч, суетливо подергивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю жизнь кого-нибудь ругал. Теперь доставалось председателю и этой «сороке», которой приспичило именно теперь ехать в Березовку. — Ххе-е… жизнь… Когда уж только смерть придет. Нно-о, журавь! Они с трудом выехали на гору. Дождь припустил еще сильнее. Телега качалась, скользила, точно плыла по черной жирной реке. — Ну и погодушка, чтоб тебя черти… — ругался Захарыч и уныло тянул: — Но-о-о, уснула-а-а… Казалось, этому пути, дождю и ворчанию старика не будет конца. Но вдруг Захарыч беспокойно заерзал и, полуобернувшись к спутнице, весело прокричал: — Что, хирургия, небось замерзла? — Да, холодно, — призналась она. — То-то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь? — А что, скоро Березовка? — Скоро Медоухино, — лукаво ответил старик и, почему-то рассмеявшись, погнал лошадь: — Но-о, ядрена Матрена! Телега свернула с дороги и покатилась под гору, прямо по целине, тарахтя и подпрыгивая. Захарыч молодецки покрикивал, лихо крутил вожжами. Скоро в логу, среди стройных березок, показалась одинокая старая избушка. Над избушкой струился синий дымок, растягиваясь по березняку слоистым голубым туманом. В маленьком окошке светился огонек. Все это очень походило на сказку. Откуда-то выкатились два огромных пса, кинулись под ноги лошади. Захарыч соскочил с телеги, отогнал бичом собак и повел лошадь во двор. Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в сторонке между деревьями ряды ульев, догадалась, что это пасека. — Бежи отогревайся! — крикнул Захарыч и стал распрягать лошадь. Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в ногах. — Что? Отсидела?.. Пройдись маленько, они отойдут, — посоветовал Захарыч. Он бросил Гнедухе охапку травы и первый потрусил в избушку, отряхивая на ходу мокрую шапку. В избушке пахло медом. Перед камельком стоял на коленях белоголовый старик в черной сатиновой рубахе и подбрасывал дрова. В камельке весело гудело и потрескивало. На полу затейливо трепетали пятна света. В переднем углу мигала семилинейная лампа. В избушке было так тепло и уютно, что девушке даже подумалось: не задремала ли она сидя в телеге, не снится ли ей все это? Хозяин поднялся навстречу нежданным гостям — он оказался очень высоким и слегка сутулился, — отряхнул колени и, прищурив глаза, сказал глуховато: — Доброго здоровья, люди добрые. — Там добрые или нет — не знаю, — ответил Захарыч, пожимая руку старому знакомому, — а вот промокли мы изрядно. Хозяин помог девушке раздеться, подбросил еще в камелек. Он двигался по избушке не торопясь, делал все спокойно и уверенно. Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал: — Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я пасечником не сделался — ума не приложу. — По какому же делу едете? — спросил хозяин, поглядывая на девушку. — А вон с доктором в Березовку едем, — объяснил Захарыч. — Ну, помочил он нас… Хоть выжимай, язви его совсем… — Доктор, значит, будете? — спросил пасечник. — Фельдшер, — поправила девушка. — А-а… Смотри-ка, молодая какая, а уже… Ну, согревайся, согревайся. А мы тем делом сообразим чего-нибудь. Девушке было так хорошо, что она невольно подумала: «Все-таки правильно, что я сюда поехала. Вот где действительно… жизнь». Ей захотелось сказать старикам что-нибудь приятное. — Дедушка, а вы весь год здесь живете? — спросила она первое, что пришло в голову. — Весь год, дочка. — Не скучаете? — Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы свое спели. — Ты тут, наверно, всю жизнь насквозь продумал, один-то? Тебе бы сейчас учителем работать, — заметил Захарыч. Пасечник достал из-под пола берестовый туесок с медовухой и налил всем по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял не торопясь, с достоинством. Девушка застыдилась, стала отказываться, но оба старика настойчиво уговаривали, разъясняя, что «с устатку и с холода это — первейшее дело». Она выпила полкружки. Вскипел чайник. Сели пить чай с медом. Девушка раскраснелась, в голове у нее приятно зашумело и на душе стало легко, как в праздник. Старики вспоминали каких-то кумовьев. Пасечник раза два покосился на улыбающуюся девушку и показал на нее глазами Захарычу. — Тебя, дочка, как звать-то? — спросил он. — Наташей. Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал: — Ведь она, слушай, ни разу не пожаловалась даже, что холодно, мол, дедушка. От другой бы слез не обобрался. — А вон у ней, видишь, — указал пасечник на комсомольский значок и добавил: — Они молодцы! Наташе вдруг захотелось рассказать что-нибудь особенное о себе. — Вы вот, дедушка, ругались давеча, а ведь это я сама попросилась ехать в Березовку. — Да ну? — изумился Захарыч. — И охота тебе? — Нужно — значит, охота, — задорно ответила Наташа и покраснела. — Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень необходимо. — Хэх ты!.. — Захарыч крутнул головой и решительно заявил: — Только сегодня мы уж никуда не поедем. Наташа перестала улыбаться. Старики снова принялись за свой разговор. За окном было уже темно. Ветер горстями сыпал в стекло дождь, тоскливо скрипела ставня. Девушка встала из-за стола и присела у печки. Ей вспомнился врач — толстый, угрюмый человек. Провожая ее, он говорил: «Смотрите, Зиновьева… Погода-то больно того. Простудитесь еще. Может, нам кого-нибудь другого послать?» Наташа представила, как доктор, узнав, что она пережидала непогоду на пасеке, посмотрит на нее и подумает: «Я ведь и не ожидал от тебя ничего такого. Молоды вы и слабоваты. Это извинительно», а вслух, наверное, скажет: «Ничего, ничего, Зиновьева». Вспомнилось также, как пасечник посмотрел на ее комсомольский значок… Она резко поднялась и сказала: — Дедушка, мы все-таки поедем сегодня. — И стала одеваться. Захарыч обернулся и вопросительно уставился на нее. — В Березовку за лекарством поедем, — упрямо повторила она. — Вы понимаете, товарищи, мы просто… мы не имеем права сидеть и ждать!.. Там больные люди. Им нужна помощь!.. Старики изумленно смотрели на нее, а девушка, ничего не замечая, продолжала убеждать их. Пальцы ее рук сжались в тугие, острые кулачки. Она стояла перед ними маленькая, счастливая и с необыкновенной любовью и смущением призывала больших, взрослых людей понять, что главное — это не жалеть себя!.. Старики все так же, с удивлением смотрели на нее и, кажется, ждали еще чего-то. Счастливый блеск в глазах девушки постепенно сменился выражением горькой обиды: они совсем не поняли ее! И старики показались ей вдруг не такими уж умными и хорошими. Наташа выбежала из избушки, прислонилась к косяку и заплакала… Было уже темно. По крыше уныло шуршал дождь. На крыльцо с карниза дробно шлепались капли. Перед окном избушки лежал желтый квадрат света. Жирная грязь блестела в этом квадрате, как масло. В углу двора, невидимая, фыркала и хрустела травой лошадь. Наташа не заметила, как на улицу вышел хозяин. — Где ты, дочка? — негромко позвал он. — Здесь. — Ну-ка пошли в избу. — Пасечник взял ее за руку и повел за собой. Наташа покорно шла, вытирая на ходу слезы. Когда они появились в избушке, Захарыч суетливо копошился в темном углу, отыскивая что-то. — Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее, — ворчал он. А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько смущенно говорил: — На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяснить лишний раз… А это ты хорошо делаешь, что о людях заботишься так. Молодец. Наконец Захарыч нашел шапку. На Наташу вместо пальто надели большой полушубок и брезентовый плащ. Она стояла посреди избы неуклюжая и смешная, поглядывая из-под башлыка мокрыми веселыми глазами и шмыгая носом. А вокруг нее хлопотали виноватые старики, соображая, что бы еще надеть на нее… Через некоторое время телега снова мягко катилась по дороге, и на ней снова тряслись два человека. По-прежнему ровно шумел дождь; обочь дороги, в канавках, тихонько булькало и хлюпало.
Васили Шукшин
Graciane Finzi – Errance dans la nuit. Вallade pour violoncelle et orchestre