Окраина

В трущобе, где луна вкрапляет в вонь
Сквозь мусор всюду реющий и через
Туман, свисая с неба, словно череп,
Свой призрачный и мертвенный огонь

Они сидят большой толпой всю ночь,
Покинув переулочные норы,
В одеждах перепачканных, которым
Держать гнилые швы уже невмочь.

Жующий в разговоре дёсны рот,
У старика на темени проказа,
На корточках кто потерял весь разум
Гнусаво песню старую поёт.

Больные дети скачут, словно вши,
На костылях и клянчат у прохожих,
Не выглядящих человечно тоже,
Один другого рьянее гроши.

Воняет рыбой из харчевни. Взгляд
У них среди костей блуждает снова,
Они кишками потчуют слепого,
А он отхаркивает всё назад.

В канавах старики ебут старух,
Стеная под фонарным мутным светом,
Пищат младенцы в люльках, но при этом
Мир абсолютно остаётся глух.

Шарманщик, стоя здесь, на сквозняке
Накручивает ручкой «Карманьолу»,
Хромой приплясывает, глядя долу,
Прищёлкивая ложками в руке.

С фонариками, как у горняков,
Из дыр глубоких вылезают, босы,
Руками тощими держась за посох,
Ватаги старых чёрных бедняков.

Светлеет ночь. Звонят ко всенощной
Колокола с высоких колоколен,
И из дверей — любой беспол и болен —
Сверкают лики кожей овощной.

Над лестницей колеблем ветром флаг:
Белёсый череп и крест-накрест берцы,
Споткнётся и продолжит путь свой сердце,
Хромая, в этот безнадёжный мрак.

В воротах, пуза выпятив бугор,
Противный карлик, в красное одетый,
Стоит и шарит взглядом в небе где-то:
И мчит за метеором метеор.

Георг Гейм

Улисс

Этот старик одурачен, потому что завел себе сына
слишком поздно. Нет-нет и скрестят они взгляды,
а ведь прежде хватало одной оплеухи. (Выходит старик
и сына, бывало, приводит, и держится за щеку сын
и больше не может поднять на отца глаза.)
Теперь ежедневно старик до ночи сидит у окна
и смотрит в окно на пустынную улицу,
по которой никто не приходит.

Сегодня мальчишка с утра убежал, он только лишь ночью вернется,
придет, улыбаясь чему-то, не скажет, где ел и где пил.
Может быть, у него будут очень тяжелые веки,
п он молча завалится спать.
Башмаки его будут в грязи, хоть утро стоит голубое,
но до этого лили дожди. Целый месяц лили дожди.

Струится прохладно в окно
горький запах листвы. Но старик недвижим в темноте, он не спит по ночам, а хотел
бы заснуть и забыться, как забывался когда-то, вернувшись домой издалека, когда
он ругался и дрался, показывал, как он силен.

Сын, когда он вернется, уже оплеух не получит.
Он становится юношей, мальчик, — что ни день, то открытья,
и ни слова о них никому.

А улица смотрит в окно,
и всю ее видно в окно. Но мальчик по улице бродит
целый день. Нет, он еще женщин не ищет
и уже не играет в песке. Каждый день он приходит домой.
Уходить же из дома у него есть испытанный способ,
чтобы тот, кто остался, поверил навеки,
что не может его удержать.

Чезаре Павезе (Перевод М. Алигер)

Не ищи мира и покоя. Мир, который тебя породил, который есть ты, станет твоим только благодаря твоим порокам. Без глубокой извращенности ты будешь похожа на скалолаза, уснувшего рядом с вершиной, ты упадешь от тяжести, устанешь. Во-вторых, знай, что ни один вид сладострастия не стоит того, чтобы его желали, — за исключением самого желания сладострастия. Тем не менее, опыт, на который тебя толкают молодость и красота, мало чем отличается от представлений сладострастников и священников. Чего стоит жизнь распутницы, если она не открыта всем ветрам и прежде всего пустоте желания? Пьяная от удовольствия сука испытывает тщетность удовольствия более глубоко, чем нравственный аскет. Тепло от ужасной гадости, которую она держит во рту, для нее — лишь повод возжелать мерзостей еще больших.

Жорж Батай "Аллилуйя. Катехизис Диануса"