Робкое слово

Жило
Робкое слово…
Оно
Было случайно обронено,
В испуге тотчас под диван
Забилось,
Где и забылось…

Потом было вот что:
В субботу рано,
При выколачиванье дивана,
Слово
Берте в левое ухо
Влетело…
(Левое было глухо.)

Но тут внезапный порыв ветерка
Слово вынес под облака,
И слово
Пристроилось — прямо с лёта —
В полупустой голове пилота.

Затем,
Очевидно, не выдержав качку,
Упало вниз оно,
На батрачку,
Обнимаемую батраком,
При этом плакавшую тайком.
Слово
Ресницы ей осушило,
Как будто именно к ней спешило,
Чтоб просветлело ее лицо…

Но тут литератор приметил словцо,
Звучавшее искренне, хоть и тихо.
Раздул, разодел, разукрасил лихо
И преподнес его, как на блюде:
Нате, мол, ешьте, добрые люди!..

И жалкое, бедное
Слово,
Дрожащее,
Испорченное, будто ненастоящее,
Пошло скитаться по белу свету,
Пока не досталось оно поэту,
Который бережно перенес
Его
В свое царство волшебных грез…

Вдруг является пародист,
Он был предприимчивый малый.
Достал из портфеля бумажный лист.
Словцо осмотрел: — Подойдет, пожалуй!.
Смешал его
С дерьмом и ядом,
С мелодийкой,
Содранной у какой-то бездарности.
И слово пошло колесить по эстрадам,
Достигнув вершин популярности.

Теперь оно громко звучит «в народе»
И все же
Не изменило своей природе,
И в новом обличье, и в новой коже.
Таится в самой его сердцевине
Нечто никем не расслышанное,
Так и не узнанное доныне,
Робкое и возвышенное.

Иоахим Рингельнац (Перевод Л. Гинзбурга)

Пусть светит месяц — ночь

темна.
Пусть жизнь приносит
людям счастье, —
В моей душе любви весна
Не сменит бурного
ненастья.
Ночь распростерлась надо
мной
И отвечает мертвым
взглядом
На тусклый взор души
больной,
Облитой острым, сладким
ядом.
И тщетно, страсти затая,
В холодной мгле
передрассветной
Среди толпы блуждаю я
С одной лишь думою
заветной:
Пусть светит месяц — ночь
темна.
Пусть жизнь приносит
людям счастье, —
В моей душе любви весна
Не сменит бурного
ненастья.

Александр Блок

К одиночеству

Пусть буду я один, совсем один,
Но только не в угрюмой тесноте
Стен городских, а там — среди вершин,
Откуда в первозданной чистоте
Видны кристальность рек и блеск долин;
Пусть мне приютом будут тропы те,
Где лишь олень, прыжком качнув жасмин,
Вспугнёт шмеля, гудящего в кусте.
Быть одному — вот радость без предела,
Но голос твой еще дороже мне:
И нет счастливей на земле удела,
Чем встретить милый взгляд наедине,
Чем слышать, как согласно и несмело
Два близких сердца бьются в тишине.

Джон Китс

Сумерки умиротворения

Под вечер зной отхлынул поневоле;
Очнулась местность от палящей боли,

И смольно-серных туч густой осадок
Ниспал на мачты и на камень кладок.

Сады пахучие дышать не в силах,
В тропинки врос чертеж теней застылых.

Умолкли голоса, как бы уснули,
Другие — растворились в тихом гуле.

Как призрачно былых торжеств круженье!
Побоища гласят о пораженье.

В чаду порой звучит глухой и трудный
Миров порабощенных вздох подспудный.

Стефан Георге (Перевод А. Штейнберга)

Люблю немую грусть осенних бледных дней,

И ночи шумные в огнистом ожерелье,
И отражение спокойных фонарей
На блещущей, грехом затоптанной панели…
И хмурый Петроград с туманом и дождем
Напоминает мне своей печалью
Красавицу с заплаканным лицом
Под белой, трепетной, задумчивой вуалью…

Николай Агнивцев

По роще мертвой я бродил

В морозном полумраке,
И солнце зимнее без сил
Мерцало, словно факел.
Все жались дома к очагам,
Лишь ветер бесприютный,
С ветвей срывая пестрый хлам,
Их рвал, как струны лютни.
Был острый лик земли суров
Под прелью увяданья,
И облака — ее покров,
А ветер — отпеванье.
Зародыши во тьме тая,
Жизнь замерла в покое.
И в безнадежности, как я,
Томилось все живое.
Но вдруг над головой моей
Раздался чистый голос,
Как будто радость майских дней
Лучами раскололась.
Облезлый, старый черный дрозд,
От холода весь съежась,
Запел при блеске первых звезд
Так звонко, не тревожась.
Все было пасмурно кругом,
Печаль во всем сказалась,
И радость в сумраке таком
Мне странной показалась, —
Как будто в песне той, без слов
Доходчивой и внятной,
Звучал какой-то светлый зов,
Еще мне непонятный.

Томас Гарди, Черный дрозд, Перевод М. Зенкевича