Старый квартал

Занавески на окнах. Герань.
Неизбежные вспышки герани.
В предрассветную, мглистую рань
Тонут улицы в сером тумане.
День скользит за бессмысленным днем,
За неделей — бесследно — неделя.
Канарейка за грязным окном
Заливается жалобной трелью.
Резкий ветер в седой вышине
Бьется в стекла, мешая забыться.
Иногда проступают в окне
Неприметные, стертые лица.
А в бистро нарастающий хмель
Заметает покорные стоны.
И над входом в убогий отель
В темной нише смеется Мадонна.

Ирина Кнорринг

Фернандо Аррабаль вместе с Роланом Топором и Алехандро Ходоровски основал в 1962 году объединение "Паника". С первых же дней своего существования оно получило огромную популярность среди поэтов и писателей. Вдохновленные творчеством Луиса Бунюэля, а также "Театром Жестокости", созданным Антоненом Арто, его члены устраивали достаточно эпатажные представления, чем немало шокировали публику.

Видео: Перформанс тех лет "Melodrama Sacramental", Париж, 1965 год. В звуковой дорожке использованы отрывки из чтения Алленом Гинзбергом собственной поэмы "Лизергиновая Кислота".

Художник всегда создает, исходя из двух основных задач: поиски механизмов памяти и правил случая. Чем больше произведение художника будет управляться случаем, смятением, неожиданностью, тем более оно будет богатым, вдохновляющим и обаятельным. Интерпретация мира, направленная по оси этих двух проблем, будет следовательно интерпретацией или видением Паники.
...
Паника — это "способ быть", управляемый смятением, юмором, ужасом, случаем и эйфорией. С точки зрения этической, паника имеет базу для практики в морали во множественном числе, с точки зрения философской — аксиому "жизнь есть память, человек есть случай". Паника находит свое самое полное выражение в паническом празднике, в театральной церемонии, в игре, в искусстве и в безразличном одиночестве. Отныне я заявляю, что "паника" — это не группа, не художественное или литературное течение; это, скорее, стиль жизни. Или, скорее, мне все равно, что это. Я даже предпочитаю назвать панику антидвижением, чем движением.

— Можно ли судить искусство в категориях морали?
— Мораль — это аспект любви, который существует с сотворения мира. Зачинателем современной морали был Блаженный Августин. Его понимание морали то же, что и у дадаистов. Кстати, возможно, что у истоков дадаизма стоял Ленин. Но, кто бы его ни основал, вот два основных постулата дадаизма: первый — в искусстве и литературе все возможно, второй — морали не существует.
— Вы до сих пор руководствуетесь этими постулатами?
—Нет, я порвал с дадаизмом, и с сюрреализмом, и даже с немецким концептуализмом. Но я всю жизнь боялся прихода большевистской морали, морали исключительности. И поэтому я основал течение под названием "паника", свой "панический" театр, в чем-то близкий к абсурдистскому. Он основывается на невозможности убивать друг друга, изгонять кого-то, и поэтому сейчас, 40 лет спустя, все так же популярен у молодежи и в Америке, и в Европе.
(Из интервью с Фернандо Аррабалем)

— Ваши фильмы обычно называют сюрреалистическими. Считаете ли вы себя сюрреалистом?
— Я — один из создателей движения "Паника". Сюрреалистов можно назвать людьми ограниченными. Андре Бретон, например, не интересовался фантастикой, рок-музыкой и многим другим. "Паника" не имела прямого отношения к сюрреализму. Сюрреализм — все-таки одно из крупнейших движений нашего века. "Паника" же была группой достаточно шутливого толка, мы и к сюрреализму относились насмешливо, потому что современное искусство это все-таки не сюрреализм.
(Из интервью с Алехандро Ходоровски)

Христос на Масличной горе

Бог умер! Высь пуста...
Рыдайте, дети! Вы осиротели.
Жан-Поль

I

Когда затосковал господь и, как поэт,
К деревьям вековым воздел худые руки,
Казалось — заодно и недруги, и други,
И ни одна душа не дрогнула в ответ,

А те немногие, кому хранить завет,
Кто предвкушал уже грядущие заслуги,
Во сне предательском лежали, как в недуге.
И обернулся он и крикнул: "Бога нет!"

Все спали. "Истина, которой вы не ждали?
Коснулся неба я, достиг заветной дали
И навзничь падаю, сраженный наповал.

О бездна, бездна там! Обещанное — ложно!
Отвержен жертвенник и жертва безнадежна...
Нет бога! Нет его." Но сон торжествовал.

II

Стенал он: "Все мертво! Измерил я впервые
Те млечные пути неведомо куда;
Как жизнь, я проникал в пучины мировые,
Где стыл за мной песок и пенилась вода.

Везде лишь соль пустынь да волны клонят выи
И в гибельную мглу уходят без следа,
Несет дыханье тьмы светила кочевые,
Но дух не обитал нигде и никогда.

Я ждал, что божий взор навстречу прояснится,
Но встретила меня лишь мертвая глазница
Где набухала ночь, бездонна и темна, —

Воронка хаоса, зловещие ворота,
За смутной радугой спираль водоворота,
В который втянуты Миры и Времена!

III

Неумолимый Рок, бесстрастный сборщик дани,
Страж неизбежности в пылу слепой игры!
От поступи твоей бледнеет мирозданье
И втаптываешь в лед ты звездные костры.

Что безотчетнее тебя и первозданней!
Что слитки солнц тебе! Пустячней мишуры...
Но занесешь ли ты бессмертное дыханье
Из обреченного в рожденные миры?..

Отец мой, жив ли ты в отчаявшемся сыне?
Восторжествуешь ли над смертью, чтобы жить?
И ангел тьмы тебя не сможет сокрушить?

Готов ты выстоять и выстоишь ли ныне?
Мой жребий падает, и тяжек его гнет —
Ведь если я умру, то все тогда умрет!"

IV

Все обреченнее, все глуше и слабее
Звучала исповедь отверженной души.
И смолк он и к тому взмолился, кто в тиши
Единственный не спал под небом Иудеи.

"Иуда! — крикнул он, собою не владея. —
Ты знаешь цену мне и знают торгаши,
Так не раздумывай и дело пореши,
Ведь наделен же ты решимостью зладея!"

Но брел Иуда прочь, пока хватило сил,
В душе досадуя, что мало запросил,
То с угрызеньями борясь, то с опасеньем.

И лишь один Пилат к молениям в саду
Проникся жалостью и, бросив на ходу:
"Связать безумного!" — вернулся к донесеньям.

V

Безумный, он познал безумья высоту...
Кровь Фаэтона4 в нем от молнии вскипела
И снова Аттису вернула жизнь Кибела,
И взмыл живой Икар, воскресший на лету!

Авгур6 над жертвенником тужился в поту —
И, кровь бесценную цедя, земля пьянела...
Ось мира сдвинулась, Олимп оцепенело
Помедлил и н миг качнулся в пустоту.

И Кесарь вопрошал Юпитера-Аммона
"Кто этот новый бог, — взывал он потрясенно,—
И бог ли он, ответь, не демон ли грядет?"

Уста оракула не унимали страха —
И тайну прояснить сумел бы только тот,
Кому обязаны душою дети праха.

Жерар де Нерваль