Страх и обезьянка

Зуд опухоли, запах смерти
На южном шепчущем ветру
И вонь небытия и бездны
Ангел Смерти скитальцев воет в лофте
Вонючая болезненная дрема
Утренние сны потерянной обезьянки
Рожденной и затихшей под грузом былых причуд
И лепестков роз в банках
Страх и обезьянка
Кислый вкус незрелых фруктов на закате
Воздух мягок и пропитан запахом пассата
Белая плоть напоказ
Джинсы у него такие старые
Тень ногу моря
Утренний свет
В витрине магазинчика
В запахе дешевого вина в квартире моряков
В фонтане, плачущем во дворе полицейского участка
В статуе плесневелого камня
В мальчике, свистом созывающем бродячих псов.
Путешественник цепляется за позабытый дом
Гудок невидимого поезда еле слышный затих
В лофте вкус воды ночью
Утренний свет на молочной плоти
Зуд опухоли призрачная рука
Печальная как смерть обезьян
Отче наш падающая звезда,
Хрустальная кость исчезает в воздухе
Ночное небо
Рассеяние и пустота.

Уильям Сьюард Берроуз

Струнной арфой

Касались сосны,
где свалился полисадник,
У забытых берегов
и светлого столика, —
рай неизвестный,
кем-то одушевлённый.
У сосновых стволов
тропинка вела,
населённая тайной,
к ласковой скамеечке,
виденной кем-то во сне.
Пусть к ней придёт
вдумчивый, сосредоточенный,
кто умеет любить, не знаю кого,
ждать, — не знаю чего,
а заснёт, душа его улетает
к светлым источникам
и в серебряной ряби
веселится она.

Елена Гуро

Зеленый час

Бьет пять. Рассудку бы вздремнуть,
Разнежиться в тени от тента...
Но всем желудка просто жуть,
Ну жуть как хочется абсента!

С ним что ни краска — изумруд,
И, от паров его шалея,
Раздуют ноздри — и замрут
Нюх отточившие Цирцеи.

Сверкнут глазком - о, эти пять
Часов! — и каждая колдует:
Таким бывалым как не знать,
Откуда нынче ветер дует?

И вот они уже бегут
Навстречу столику и стойке...
Горит Венера — тут как тут! —
В зеленом небе, как в настойке.

Шарль Кро

Семейное

В нашем музее — мы наведываемся в него каждое воскресенье — открыт новый зал.
Наши абортированные дети, бледные серьезные эмбрионы,
сидят там в простых банках
и заботятся о будущем своих родителей.

Гюнтер Грасс

Вы, идущие мимо меня

К не моим и сомнительным чарам, —
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,

И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох...
И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох.

О, летящие в ночь поезда,
Уносящие сон на вокзале...
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы — если б знали —

Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы,—
Сколько темной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.

Марина Цветаева

Усталость

Тают в тумане комья земли.
Медленно тают сквозные осины.
Осень. Узлы ручейков из-под тины
С кружевом пены, — всё тает вдали.

Хрупкие зовы — усталые звоны,
Ослабевающе тая, плывут.
Тая куда-то бредут и бредут
Нищие… песни их — жуткие стоны.

Вёсел хромающих взмахи… Одна,
Плавно и грузно, унылая птица,
Черным комком поднимаясь, кружится
В серое небо, где вянет луна.

Эмиль Верхарн

Дадаистические дебаты

Несколько дней спустя в церкви, перестроенной под кинотеатр — местном отделении Клуба дю Фобур — мы по приглашению этой ассоциации, куда входят несколько тысяч рабочих и интеллектуалов, разъясняли суть дадаистического движения. Нас было на сцене четверо: Рибмон-Дессень, Арагон, Бретон и я. Председательствовал месье Лео Польдес. Публика в клубе была настроена более серьезно; нас слушали. Свое недовольство слушатели выражали пронзительными выкриками. Раймонд Дункан, философ, который разгуливает по Парижу в костюме Сократа, был там вместе со всей своей школой. Он вступился за нас и успокоил публику. Последовали дебаты. В них приняли участие лучшие ораторы-социалисты, которые выступали против нас или же в нашу защиту. Мы отвечали на эти нападки и аудитория дружно кипела. Арагон написал прочувствованную статью об этом памятном вечере в Les Écrits nouveaux.
Неделю спустя состоялась открытая дискуссия о Дада в Народном университете. Элюар, Френкель, Дерме, Бретон, Рибмон-Дессень, Супо и я мобилизовали все наши силы и темперамент для участия в сеансе, раздираемом политическими страстями. Манифесты всех президентов были напечатаны в дадаистическом журнале Littérature; хорошо известно, что у Дада триста девяносто один президент и что президентом без труда может стать каждый.
Журнал, основанный несколькими из нас, также получил название «391»; он расширился и приобрел всемирную славу. В конце концов журнала стали побаиваться, так как в нем вещи описывались как есть, без малейших попыток приукрашивания. Скольким критикам пришлось пожалеть о своих кретинических высказываниях!
Скандал, вызванный лицемерием кое-кого из кубистов, любимчиков современного парижского художественного общества, привел к полному разрыву между дадаистами и кубистами — что очень сплотило девятнадцать несогласных дадаистов.
Поль Элюар, которого мы называем изобретателем нового «métal de ténèbres», начал публиковать свой журнал Proverbe, где участвовали все дадаисты; вкладом этого журнала стало собственное направление. Дух его особенно четко отразился в противопоставлении логики и языка. Вот как Супо описывает авторов Proverbe:
Луи Арагон: Стеклянная спринцовка
Арп: Ясные морщины
Поль Элюар: Кормилица звезд
Андре Бретон: Буря в стакане воды
Т. Френкель: Великий змий земли Бенжамен Пере: Лимонный мандарин
Ж. Рибмон-Дессень: Паровой человек
Жак Риго: Глубокая тарелка
Филипп Супо: Музыкальный писсуар
Тристан Тцара: Человек с жемчужной головой
Дадаистические книги и листовки вскоре разнесли ажитацию по Парижу и всему миру.

Тристиан Тцара "Воспоминания о дадаизме"