Тихо пальцы опускаю

В снов синеющую воду.
Снег весенний в полдень тает,
Оседая — пахнет медом.
По лесам проходят тени,
Улыбаясь дальним склонам.
В неба колокол весенний
Солнца бьет широким звоном.
Я сижу, смежив ресницы,
В пальцах сны перебирая,
И душа, тяжелой птицей,
К небу крылья подымает.

Нина Гаген-Торн

Серый и хмурый стан, за час до рассвета

Я вышел из палатки, гонимый бессонницей,
И спустился по узкой тропинке, ведущей к полковому госпиталю.
Там три фигуры, распростертые на носилках,
Три бездыханных тела, оставленных в тишине
Увидал я, и каждое было одеялом накрыто,
Светло-коричневым шерстяным одеялом,
Тяжелым и пыльным, обворачивающим все.

Бесшумно подкрался я, и застыл, потрясенный.
Потом с лица одного из них стянул одеяло:
Кто ты, мудрый седоволосый старик,
С глазами, что потонули в морщинах?
Кто ты, мой старый товарищ?
Медленно и не дыша, приблизился я ко второму —
Кто ты, мой возлюбленный сын, с румянцем еще на щеках?

Третий — не стар и не юн, со спокойным лицом,
Подобным мутно-желтой слоновой кости.
Человек, мне кажется, я знаю тебя, — в твоем лице признаю
Черты самого Христа. Бездыханный
Божественный брат, здесь опять он лежит.

Уолт Уитмен

Ослепший порт

Угнали море.
Но крайний дом еще хранит его вымпелы.
Коровы (барки на поле отмели)
плывут на закат, рассекая
тучную землю, — крошат
золотые раковины, в которых завиты
морские напевы.

Но ветру об этом неведомо.
Безлунными ночами
он прилетает целовать хребты волн,
которые дремлют, не разбиваясь.
Царапается о верхушки
мачт.
Брюхатит полотнища парусов.

Потом
трещит на иссохших сваях причала
и, как слепой, ощупывает растрескавшийся
парапет. Высовывает длинный язык
и пядь за пядью вылизывает раскаленный песок.

Летит
(как измочаленный равниной парус)
и чешется о скорбные дома
поселка, — протяжный свист,
пугающий зарю.

Дамасо Алонсо (Перевод П. Грушко)

О, если б вечным быть, как ты, Звезда!

Но не сиять в величье одиноком,
Над бездной ночи бодрствуя всегда,
На Землю глядя равнодушным оком —
Вершат ли воды свой святой обряд,
Брегам людским даруя очищенье,
Иль надевают зимний свой наряд
Гора и дол в земном круговращенье, —
Я неизменным, вечным быть хочу,
Чтобы ловить любимых губ дыханье,
Щекой прижаться к милому плечу,
Прекрасной груди видеть колыханье
И в тишине, забыв покой для нег,
Жить без конца — или уснуть навек.

Джон Китс

Гематографическая музыка

Половое ликование — это выбор голосовой щели;
косточки кисты в зубном корне, выбор канала
среднего уха;
дурного звона в ушах;
дурного вливания звука;
потока, пошедшего разводами на фоновом ковре;
непрозрачной густоты;
избирательное наложение выбора этой накладки
с обрезанной нитью, чтобы уклониться от музыки;
жадной, всеядной, притуплённой;
без тона и возраста.

Антонен Αρτο

В нашей комнатушке

белоснежно ложе,
на оконце шторы
белоснежны тоже.
Два лимонно-желтых
ириса в стакане —
милая нашла их
на сырой поляне.

Глянь: в лучах заката
все, что было бело,
розами расцветясь,
тонко заалело.
Кудри моей милой
золотыми стали,
и румянцем счастья
щеки запылали.

Все спокойно. Ветры
все угомонились.
За ограду сада
тени зазмеились.
Высоко над полем —
жаворонка пенье.
В мире все спокойно —
лишь в душе смятенье.

Людвиг Хольстейн (Перевод И. Бочкаревой)

Он песни пел, пленял он дев,

Владел и шпагой и гитарой.
Пройдет — и затихает гнев
У ведьмы даже самой ярой.

И жен лукавая хвала,
И дев мерцающие взоры!
Но бойтесь — у богини зла
Неотвратимы приговоры.

Она предстала перед ним
В обличьи лживом девы нежной,
Одежда зыблилась, как дым,
Над дивной грудью белоснежной.

Он был желаньем уязвлен,
Она коварно убегала,
За ней бежал всё дальше он,
Держась за кончик покрывала, —

И увлекла в долину бед,
И скрылась на заклятом бреге,
И на проклятый навий след
Он наступил в безумном беге.

И цвет очей его увял,
И радость жизни улетела,
И тяжкий холод оковал
Его стремительное тело.

И тает жизнь его, как дым.
В тоске бездейственно-унылой
Живет он, бледный нелюдим,
И только ждет он смерти милой.

Федор Сологуб