Гол и наг лежит строй трупов, Песни смертные прочли. Полк стоит, глаза потупив, Тень от летчиков в пыли. И когда легла дубрава На конце глухом села, Мы сказали: «Небу слава!» — И сожгли своих тела. Люди мы иль копья рока Все в одной и той руке? Нет, ниц вемы; нет урока, А окопы вдалеке. Тех, кто мертв, собрал кто жив, Кудри мертвых вились русо. На леса тела сложив, Мы свершали тризну русса. Черный дым восходит к небу, Черный, мощный и густой. Мы стоим, свершая требу, Как обряд велит простой. У холмов, у ста озер Много пало тех, кто жили. На суровый, дубовый костер Мы руссов тела положили. И от строгих мертвых тел Дон восходит и Иртыш. Сизый дым, клубясь, летел. Мы стоим, хранили тишь. И когда веков дубрава Озарила черный дым, Стукнув ружьями, направо Повернули сразу мы.
Велимир Хлебников
Роже де ла Френе, Семейная жизнь, 1913
Роже де ла Френе, Семейная жизнь, 1913
Алхимия скорби
Один рядит тебя в свой пыл, Другой в свою печаль, Природа. Что одному гласит: "Свобода!" — Другому: "Тьма! Покой могил!"
Меркурий! ты страшишь меня Своею помощью опасной: Мидас алхимик был несчастный — Его еще несчастней я!
Меняю рай на ад; алмазы Искусно превращаю в стразы; Под катафалком облаков
Любимый труп я открываю И близ небесных берегов Ряд саркофагов воздвигаю...
Летаргией бульварного вальса усыпленные лица подернув, в электрическом небе качался повернувшийся солнечный жернов; покивали, грустя, манекены головами на тайные стражи; опрокинулись тучами стены, звезды стали, стеная, в витражи; над тоскующей каменной плотью, простремглавив земное круженье, магистралью на бесповоротье облаками гремело забвенье; под бичами крепчающей стужи коченел бледный знак Фаренгейта, и безумную песенку ту же выводила полночная флейта.
Николай Асеев
Алкая покоя
Пусть кровь течет из раны, пусть Из глаз струятся слезы чаще. Есть тайная в печали страсть, И нет бальзама плача слаще.
Не ранен ты чужой рукой, Так должен сам себя ты ранить, И богу воздавай хвалу, Коль взор начнет слеза туманить.
Спадает шум дневной; идет На землю ночь с протяжной дремой, — В ее руках тебя ни плут Не потревожит, ни знакомый.
Здесь ты от музыки спасен, От пытки фортепьяно пьяных, От блеска Оперы Большой И страшных всплесков барабанных.
Здесь виртуозы не теснят Тебя тщеславною оравой, И с ними гений Джакомо С его всемирной клакой славы.
О гроб, ты рай для тех ушей, Которые толпы боятся. Смерть хороша, — всего ж милей, Когда б и вовсе не рождаться.
Три тощих месяца в большом кошельке моего тела, в проклятом
Брюхе этого года, в его самодовольстве богатом! С горечью я тащу на проверку мою нищету и моё ремесло:
Взять дать — и всё? Вернуть то, что было жадно дано, и в никуда унесло? Вдувать фунты манны росой назад в небо? Да где там — работа слов! Дар болтовни надеть на слепую палку языка: получится помело… Подобрать или нет что-то из сокровищ людских — удовольствие лишь для смерти: в конце концов Она-то сгребёт все валюты любого дыхания любых творцов, И вслепую, в дурной тьме, утерянные тайны кое-как сумеет пересчитать.
Сдаться после этих трех месяцев? Взявший чужие мысли дважды заплатит молоху Нет! Друиды в чащобе крови моей да будут затоплены только моим собственным морем, Если с неба взяв этот мир, сожгу я его впустую: ибо долг мой — создать и небу обратно отдать.
