Часы стоят

Часы остановились. Движенья больше нет.
Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.

На скатерти холодной наубранный прибор,
Как саван белый, складки свисают на ковер.

И в лампе не мерцает блестящая дуга...
Я слушаю молчанье, как слушают врага.

Ничто не изменилось, ничто не отошло;
Но вдруг отяжелело, само в себе вросло.

Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.
Но точно где-то властно сомкнули тайный круг.

И все, чем мы за краткость, за легкость дорожим, —
Вдруг сделалось бессмертным, и вечным — и чужим.

Застыло, каменея, как тело мертвеца...
Стремленье — но без воли. Конец — но без конца.

И вечности безглазой беззвучен строй и лад.
Остановилось время. Часы, часы стоят!

Зинаида Гиппиус

Еще я трепетал от ласк ее на ложе,

Пьян ароматами ее волос и кожи,
Лобзаньями ее пронзен и опален,
И рвался у меня из горла хриплый стон,
Сопутствуя своим бессильным клокотаньем
Уже стихающим любовным содроганьям,
Когда она, забыв меня поцеловать,
Внезапно поднялась, покинула кровать,
Подсела к зеркалу, натруженно зевнула
И на ноги чулки привычно натянула,
Как дама, коль на бал с обеда ехать ей,
Надела б, съев десерт, перчатки до локтей.
И я почувствовал, как с этого мгновенья
Мне в сердце начало точить свой яд сомненье.
Я понял: почему она столь холодна,
Что к долгу страсть ее отныне сведена,
Что притупилось в ней былых желаний жало
И что любовница, увы, супругой стала.

Жан Ришпен

Самосознание

Мне снились: и море, и горы...
Мне снились...

Далекие хоры
Созвездий
Кружились
В волне мировой...

Порой метеоры
Из высей катились,
Беззвучно
Развеявши пурпурный хвост надо мной.

Проснулся — и те же: и горы,
И море...

И долгие, долгие взоры
Бросаю вокруг.

Всё то же... Докучно
Внимаю,
Как плачется бездна:

Старинная бездна лазури;
И — огненный, солнечный
Круг.

Мои многолетние боли —
Доколе?..

Чрез жизни, миры, мирозданья
За мной пробегаете вы?

В надмирных твореньях,—
В паденьях —
Течет бытие... Но — о Боже!—

Сознанье
Всё строже, всё то же —

Всё то же
Сознанье
Мое.

Андрей Белый

В полночь я заметил на всоей простыне черного и

твердого,
величиной с клопа
в красной бахроме ножек.
Прижег его спичкой. А он, потолстел без ожога, как
повернутая дном железная бутылка...
Я подумал: мало огня?...
Но ведь для такого — спичка как бревно!...
Пришедшие мои друзья набросали на него щепок,
бумаги с керосином — и подожгли...
Когда дым рассеялся — мы заметили зверька,
сидящего в углу кровати
в позе Будды (ростом с 1/4 аршина)
И, как би-ба-бо ехидно улыбающегося.
Поняв, что это ОСОБОЕ существо,
я отправился за спиртом в аптеку
а тем временем
приятели ввертели ему окурками в живот
пепельницу.
Топтали каблуками, били по щекам, поджаривали уши,
а кто-то накаливал спинку кровати на свечке.
Вернувшись. я спросил:
— Ну как?
В темноте тихо ответили:
— Все уже кончено!
— Сожгли?
— Нет, сам застрелился...
ПОТОМУ ЧТО, сказал он,
В ОГНЕ Я УЗНАЛ НЕЧТО ЛУЧШЕЕ!

Алексей Крученых

Погонщик скота, сожранный им

В ласкающем воздухе леготе,
О, волосы, по плечу бегайте.
Погонщик скота Твердислав
Губами стоит моложав.
Дороги железной пред ним полотно,
Где дальнего поезда катит пятно.
Или выстукивай лучше колеса,
Чтоб поезд быстрее и яростней несся,
Или к урочному часу спеши
И поезду прапором красным маши.
Там за страною зеленой посева
Слышишь у иволги разум напева.
Юноша, юноша, идем и ты
Мне повинуйся и в рощу беги,
Собирай для продажи цветы,
Чугунные уже зашатались круги.
Нет, подъехал тяжко поезд —
Из железа темный зверь —
И совсем не беспокоясь
Потянул погонщик дверь.
Сорок боровов взвизгнуло,
Взором бело-красных глаз
И священного разгула
Тень в их лицах пронеслась.
Сорок боровов взвизгнуло,
Возглашая: смерть надежде!
Точно ветер дуя в дуло,
Точно ветер тихий прежде.
Колеса несутся, колеса стучат!
Скорее, скорее, скорей!
Сорок боровов молчат,
Древним разумом зверей урчат!
И к задумчивому вою
Примешался голос страсти:
Тело пастыря живое
Будет порвано на части.

Велимир Хлебников

Вольс (нем. Wols, собственно Альфред Отто Вольфганг Шульце, Schulze, 27 мая 1913, Берлин — 1 сентября 1951, Париж) — немецкий живописец, график, фотохудожник.

Родился в семье высокопоставленного немецкого чиновника и, вместе с тем, любителя и покровителя искусств: после переезда семьи в 1919 в Дрезден отца не раз писали тамошние живописцы, включая Отто Дикса, многие из них постоянно бывали в доме семьи Шульце. Решающими событиями в жизни будущего художника стал подаренный ему в 1924 фотоаппарат, а также посещение Международной художественной выставки и Дрезденской выставки к 50-летию Пауля Клее в 1926. В 1927—1928 Альфред Отто активно занимался музыкой (скрипка) и спортом. Болезнь и смерть отца в 1929 оказались шоковыми. Альфред Отто бросил школу, работал в нескольких фотоателье, сблизился с литературно-художественной богемой Дрездена, чрезвычайно интересовался этнографическими исследованиями африканиста Лео Фробениуса, старого друга его отца. В 1932 с рекомендациями Ласло Мохой-Надя он отправился в Париж, познакомился с Фернаном Леже. Через румынку Елену-Маргариту Дабижа («Грети»), жену поэта Жака Барона, которая стала подругой, а потом женой В., он вошел в круг сюрреалистов, подружился с Х.Арпом, А. Колдером, А.Джакометти, актерами театра и кино. В 1933, после краткой деловой поездки в нацистскую Германию, решил вернуться в Париж и никогда больше не бывал на родине.
Как дезертир и апатрид испытывал постоянные трудности в отношениях с властями и во Франции, и в Барселоне, куда вместе с Грети переехал в конце 1933, а потом на острове Мальорка и в Ивисе. Работал шофером такси, гидом, давал частые уроки немецкого, жил в крайней бедности. В 1935 был выдворен из Испании. В 1936 с помощью Ф. Леже получил разрешение жить в Париже, но должен был ежемесячно регистрироваться в полиции. С 1937 активно занялся фотографией, работал на Всемирной выставке в Париже, его фотографии публиковались во многих журналах мира. С этого времени пользуется псевдонимом. В январе-феврале 1937 его фотоработы были выставлены в престижной парижской Галерее Плеяды. Он завязал множество знакомств в литературных, художественных и театральных кругах Парижа (Макс Эрнст, Жак Превер, Рафаэль Альберти, Роже Блен). 3 сентября 1939 вместе с многими соотечественниками во Франции оказался интернирован как подданный страны-противника — прошел через лагеря в Нёви-сюр-Баранжон, в Монтаржи, в Милле (неподалеку от Экс-ан-Прованса), где его соседями были Макс Эрнст, Леон Фейхтвангер, Вальтер Газенклевер и др. 29 октября 1940 освобожден, поскольку заключил брак с Грети, имевшей французское гражданство (свидетелем на их свадьбе был известный впоследствии историк импрессионизма Джон Ревалд). Семья поселилась в городке Кассис под Марселем, Вольс пытался эмигрировать в США, переправлял туда свои работы для продажи, чтобы окупить визы и дорогу, но разрешение пришло слишком поздно, а многие произведения по дороге пропали. Вольс пристрастился к алкоголю
После возвращения в 1945 в Париж Вольс заключил договор с галереей Рене Друэна, где несколько раз выставлялся. Подружился с Ж.-П.Сартром. Выставка нефигуративной живописи маслом в галерее Друэна в 1947 потрясла парижскую публику. Вольс, названный пионером ташизма и информеля, участвует в нескольких крупнейших экспозициях в Париже вместе с ведущими французскими мастерами, иллюстрирует книги Жана Полана, Сартра, Кафки, Арто, принимает участие в международных выставках в Милане и Нью-Йорке. Он заключает на два года договор с галереей Пьера Лейба.
После 1948 его здоровье резко ухудшается. В 1951 он надолго попадает в больницу с воспалением легких и циррозом печени. Выписавшись из больницы и со свежими силами взявшись за работу, Вольс в несколько дней умирает от тяжелого пищевого отравления. С 1955 по 1964 его произведения были представлены на трех международных экспозициях documenta в Касселе.