Я ухожу сейчас, сейчас... В далекий путь я ухожу...

Я не скрываю больше слез, нет, я их больше не стыжусь, —
опять приспел мой страшный час,
и плачу, плачу, плачу я.
Я ухожу сейчас, сейчас...
Меня неслышно за собой уводит давняя печаль.
И плечи сгорблены мои, и сыплет осень блеклый лист на них,
и мокрое лицо сечет дождем.

Мне так легко, закрыв глаза, войти в тебя, о город мой!
Пройти по улицам твоим, знакомым улицам твоим...
Меня ведет мой поводырь — осенне-мертвенная желть,
она кружится возле ног, ложится на плечи плащом...
Уйдите все. Я снова здесь.
Я так спешил, я так спешил к тебе, о город мой родной!

Шальной девчонкой катит с гор
болтунья речка... О простор
тех голубых и добрых дней, я вновь приветствую тебя!
В саду с Артуро разговор, шеренги черных тополей,
недавним зноем испитых,
и Ньебла, мой щенок, звенит, резвясь, ошейником своим.

И вот уже за перевал склонилось солнце. И холмы
в осенней ржавчине лежат.
Но бремя осени душа не в силах больше выносить,
и, сгорбившись, бредет она
по ржавым склонам наугад.
Раздвинув поздние цветы, сквозь стены ветхие войдет
она в давно безлюдный дом:
немая мебель оживет, вздохнут истлевшие ковры,
души заслышав тихий шаг.
А я настойчиво, как маг,
все вызываю чью-то тень в закатном пламени лучей...
Жасмина белая капель, мерцая, тянется за ней.
Но вот уж выбился из сил вечерний свет. И желтизна
осенних листьев тяжела: ведь я весь день ее ношу...
Я, полумертвый, ухожу. Я ухожу из этих мест,
где кедры и фонтаны спят.
По лестнице щербатой в сад сбегу,
забьюсь в сетях плюща
и в содрогании воды увижу вновь себя таким,
каким я здесь когда-то был...
И ночь меня застанет здесь в слезах:
несу издалека ту осень на своих плечах.
Никто не может мне помочь,
и плачу, плачу, плачу я
на пепелище в эту ночь.

Рафаэль Альберти

Я сумерки люблю, их нежную вуаль,

Когда с душой моей задумчивая даль
Сливается в одно и грезит об одном
И столько таинства в спокойствии земном.
Ни дум терзающих, ни суетности дня,
Ни лиц, ни голосов, ни промелька огня.
Уже не ропщет, не болит душа моя,
Как бы укрытая в пещере забытья.
И кажется, я в вечность унесен
И жизнь — лишь сон, лишь сладкий-сладкий сон...

Ваан Терьян

Режь виражи, отрывая колеса и обгоняя ветра,

Пока не поймаешь за краешек платья запыхавшееся Вчера,
Пока не вылущишь из Недели этот день, этот свет,
Похожий на небольшую вечность, на закованный в рифмы сонет.
Но что там стонет? Церковь отверзла восемь колоколов:
Устами смерти они неустанно тебе говорят без слов
О том, что ни музыка, ни движенье тебе уйти не дают
От будней, которые мало-помалу убивают тебя — и убьют.

Томас Элиот

Страх смерти изначально оказывается связанным с проецированием себя в будущее время, которое, будучи следствием полагания себя как вещи, является в то же время условием сознательной индивидуализации. В тревоге пребывает то существо, которое труд сделал сознательно индивидуальным. Человек всегда в той или иной степени находится в тревоге, потому что он всегда в ожидании — в ожидании, которое следует назвать ожиданием себя. Ибо ему приходится представлять себя в будущем, через предполагаемые результаты своей деятельности.

Жорж Батай

Какой тяжелый, темный бред!

Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!

Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых...
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.

"О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?"
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.

"Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?.."
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.

Смычок все понял, он затих,
А в скрипке это все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.

Но человек не погасил
До утра свеч... И струны пели...
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.

Иннокентий Анненский