Я знаю, красивой умрешь.

Скажем, с цветком в руке,
с улыбкою на губах.
И с течением дней
слой пыли на подоконнике
будет все толще и толще.
Будет чудное утро.
Чистое, синее небо.
Я выйду немного пройтись,
со своими странными мыслями
в голове, еще более, чем всегда,
втянутой в плечи.
И вдруг донесутся
слова утешения
от кого-то, от кого их совсем
не ожидаешь услышать.
И потом снова
все будет
как прежде.

Виллем Рогхеман

Душа молчит. В холодном небе

Всё те же звезды ей горят.
Кругом о злате иль о хлебе
Народы шумные кричат...

Она молчит, — и внемлет крикам,
И зрит далекие миры,
Но в одиночестве двуликом
Готовит чудные дары,

Дары своим богам готовит
И, умащенная, в тиши,
Неустающим слухом ловит
Далекий зов другой души...

Так — белых птиц над океаном
Неразлученные сердца
Звучат призывом за туманом,
Понятным им лишь до конца.

Александр Блок

Зимний орган

Сколь темен твой храм, сколь низко сведен,
о День Всех Святых!
Там летний псалом, как трепетный звон
на звоннице, стих.
И рощу в клочья вот-вот разнесет,
и черный свой плащ разодрал небосвод,
и месса звучит в ночных голосах:
всё тлен, всё прах.

Но яркой синью рассвет одел
просторы земли.
Явился мир — и тверд, и бел,
из праха и тли.
Воздвиг аркаду вечерний хлад,
серебряных трубок сверкает ряд,
возводится храм по воле зимы
из тлена и тьмы.

Теперь уже не лепечет листва,
не шепчет луг:
давно безгласной стала трава
и немощным — бук.
Но ель в низине, сосна на горе
органом гудят теперь, в ноябре:
святая Цецилия пробует звук
рождественских вьюг.

Церковный луг белизной лилей
сегодня покрыт.
Фанфарный голос пусть веселей,
о дева, звучит.
И пусть нарастает торжественный бас:
твой царь галереей идет сейчас,
падает снег, и трепет объял
небесный зал.

Эол качает мехи, готов
без устали дуть.
К любому празднику ларь ветров
готов распахнуть.
С новой луной, под Новый год,
север, как рог свинцовый, взревет,
к приходу волхвов задудит восток
в пастуший рожок.

Великий орган, я иду в твой храм
опять и опять.
Я, человек, твоим голосам
учусь внимать.
Учусь вбирать твою широту —
покоя и звучности полноту,
сквозь зиму ко дню седьмому идти,
чтоб отдых найти.

На хорах восточных мрак осиян:
там свечи жгут,
и Млечный Путь — горящий туман —
как парус вздут.
Пока рассвет не заступит на пост,
всё слышен шум — как дыханье звезд.
Волшебный, стеклянно-прозрачный звук
царит вокруг.

Лихая ночь, как в язычестве встарь,
владеет землей.
Распахнут органных ветров ларь,
ветра вразнобой
гудят, как дупла старых дубов,
треснувших, рухнувших, — смесь голосов,
как вьюга, кружит, и с аккордом аккорд
гремит впереверт.

Средь стылых берез, в фиолетовый час
я слушаю, как
крепчает виолончельный глас,
вздувая мрак.
И вот уже великопостный хорал,
и голос ивы силу набрал,
Эолова арфа слышится мне
в рассветном вине.

По насту, с розовою зарей,
Мария придет.
Лещинным цветом подол лесной
она уберет.
И скажет: "Таль у стволов, сестра.
Оставь орган, отдохни, пора.
И сонм разноцветных певцов присылай
скорее в наш край".

Эрик Аксель Карлфельдт (Перевод И. Бочкарева)

Единственное, что люблю я — сон.

Какая сладость, тишина какая!
Колоколов чуть слышный перезвон,
Мгла неподвижная, вся голубая...

О, если б можно было твердо знать,
Что жизнь — одна и что второй не будет,
Что в вечности мы будем вечно спать,
Что никогда никто нас не разбудит.

Георгий Адамович

Я люблю такие игры,

Где надменны все и злы.
Чтоб врагами были тигры
И орлы!

Чтобы пел надменный голос:
"Гибель здесь, а там тюрьма!"
Чтобы ночь со мной боролась,
Ночь сама!

Я несусь, — за мною пасти,
Я смеюсь — в руках аркан...
Чтобы рвал меня на части
Ураган!

Чтобы все враги — герои!
Чтоб войной кончался пир!
Чтобы в мире было двое:
Я и мир!

Марина Цветаева

Нигилист — герой дня

"Есть строки вдохновенные у каждого французского поэта,
но у кого найдешь хотя бы шесть подряд?" —
однажды вопросил Поль Валери. То был счастливый день
для Князя тьмы. Нужны слова мне
весомые, трепещущие, словно плоть живая,
но я обрел лишь станиолевое пламя, отблеск негасимого
огня, что мне сиял и в детстве...
Юдолью перемен назвать я мог бы жизнь:
у нас то новая машина, то жена,
а то и новая война.
И все же, только если болен я иль обессилел,
зеленым, словно молодой росток,
мне видится горящей спички пламя.
В таком вот странном мире жить желает нигилист,
и вечные холмы дробит он взглядом на песок и камень.

Роберт Лоуэлл