Вполголоса

Тьма царит в душе человека; видишь —
это вечно. В сердце взгляни, терзайся
страстью и стыдом и шепчи сквозь слёзы
вечером скорбным,

вспомни перед сном все слова осенней
ночи; все пути, все глухие тропы
горемыки странника, боль и гибель
нежности прошлой.

Словно буря — скорби людские, словно
звон далёких арф; но ещё глубинней
тот поток, что шепчет извне, вливаясь
в недра земные.

Сделай песнь из боли людской, — какая
в мире песня сладостней и достойней?
Словно видишь губы любимой в ранах,
словно усмешка

перед самой смертью. Величье чувства
возрастает, грань преступая. Ибо
в преступанье — святость и сила
жертвы необходимой;

будь блаженна, горькая чаша! Всё же
есть отрада в боли души. Но если
ты опустошён — для тебя на лире
дрогнут ли струны?

Йозеф Вайнхебер

Издавна люди уважали

Одно старинное звено,
На их написано скрижали:
Любовь и Жизнь — одно.
Но вы не люди, вы живете,
Стрелой мечты вонзаясь в твердь,
Вы слейте в радостном полете
Любовь и Смерть.

Издавна люди говорили,
Что все они рабы земли
И что они, созданья пыли,
Родились и умрут в пыли.
Но ваша светлая беспечность
Зажглась безумным пеньем лир,
Невестой вашей будет Вечность,
А храмом — мир.

Все люди верили глубоко,
Что надо жить, любить шутя,
И что жена — дитя порока,
Стократ нечистое дитя.
Но вам бегущие годины
Несли иной нездешний звук
И вы возьмете на Вершины
Своих подруг.

Николай Гумилев

Вы спрашиваете, наконец, о появлении нового идеала образования. В крушении гуманистического идеала образования большинство из вас мало сомневается, и я придерживаюсь того же мнения. То, что он разрушен, что культуре не удалось создать свою собственную человечность, — вина не только людей, но также и самой культуры. Будучи оторванной от идей осуществленной человечности, она обладает моментом неистинности и видимости, за которые теперь расплачивается тем, что люди сбрасывают с себя культуру. Поэтому нельзя бодро и весело постулировать новый идеал образования. Простое приспособление к технике было бы не в состоянии его установить. Образование — это не приспособление, хотя оно столь же мало может мыслиться без момента приспособления, как и без момента стойкости к превращениям субстанциального. Дело не в том, будто поэтому культура является чем-то более возвышенным и тонким, чем техника. Культура считается таковой лишь там, где она уже утрачена. Однако техника не является ни первенствующей общественной сущностью, ни человечностью, а только чем-то производным, формой организации человеческого труда. Изображение нового идеала образования как синтеза человека-гуманитария и человека-техника я считаю столь же малопродуктивным, как и все другие попытки культурного синтеза. Только из-за суеверия по поводу всесилия мероприятий я вынужден повторить то общее место, что образование нельзя ввести с помощью декрета. Оно должно проистекать из объективных исторических условий. Вопросы, которые мы здесь рассматриваем, простираются до основ общества, и было бы совершенно иллюзорным стремление разрешить их педагогически или с помощью каких-то методов управления людьми, которые сами являются продуктом слепого господства техники. Я солгал бы вам, если бы сказал, что смог наблюдать в существующем субстанциальное, заново кристаллизующееся образование или хотя бы только тенденцию такой кристаллизации. Я думаю, нам не остается ничего другого, кроме как с чрезвычайной критической бдительностью и с полным сознанием помочь образованию пережить тяжелые времена, следовательно, сохранить — лишь то, что реально достижимо, не воображая, что тем самым мы совершаем нечто решающее для устроения мира. Сегодня лишь в критике образования, в критическом самоосознании техники и в выявлении ее общественных взаимосвязей, в которые мы оказываемся втянутыми, проступает надежда на такое образование, которое уже больше не выглядит как гумбольдтовское, ставившее перед собой расплывчатую задачу воспитания личности. Форма, в которой мы, по крайней мере, сегодня и здесь можем реально познать гуманизм, — это неподкупность мысли и бесстрашие перед лицом бесчеловечности, исходящей не от техники и не от отдельных людей, а от фатальности того, во что мы все, каждый человек во всем мире, впряжены.

Теодор Адорно