Крысиный поход

Лавиной крысы движутся к реке,
Несчастную страну опустошая.
Вожак свистит — и, точно заводная,
Вся стая дергается при свистке.

Уничтожают житницы и склады,
Кто шаг замедлит — стиснут, понесут.
Упрется — закусают, загрызут.
Идут к реке — и нивам нет пощады.

По слухам, кровью плещет та река.
Все яростней призывы вожака,
Все ближе цель — вот запируют вскоре!
Истошный визг, пронзительный свисток,

Лавина низвергается в поток, —
И мертвых крыс поток выносит в море.

Альбрехт Гаусгофер

Ты, меня любивший фальшью

Истины — и правдой лжи,
Ты, меня любивший — дальше
Некуда! — За рубежи!

Ты, меня любивший дольше
Времени. — Десницы взмах! —
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.

Марина Цветаева

Все смерти

Всеми смертями я умер уже,
И каждою смертью снова хочу умереть,
Умереть каменной смертью в скале,
Умереть глиняной смертью в песке,
Смертью древесной во древе,
Лиственной смертью в лепечущей летней листве,
И бедной кровавой человеческой смертью.

Цветком хочу я опять родиться,
Деревом и травой хочу я опять родиться,
Оленем и рыбой, птицей и бабочкой.
Из каждого образа
Возводит моя тоска
Ступени к последней скорби,
К скорби людской.

О трепетная тугая дуга,
Тоска безумствующим кулаком
Хочет свести воедино
Оба полюса жизни!
Неоднократно, снова и снова, все чаще
Ты гонишь меня от смерти к рожденью,
К началу полного боли пути,
Божественного пути.

Герман Гессе (Перевод П. Мальцевой)

Пленницы и старик

Когда мы стелем на снегу полотна,
От ветра сгорбясь, и едва бредем,
Охранники нас обступают плотно,
Следя за нашим каторжным трудом.

Угрюмый сброд, победой охмеленный, —
Вы бедный мой народ готовы сжечь!
Один лишь к нам добросердечно склонный
Старик, что разумеет нашу речь.

Он нам не враг. Он знает наше горе.
Я думаю: он страшно одинок
Среди конвойных, в полупьяной своре.
Знать, он из тех, кого отметил бог!

Враги меня зовут последней дрянью,
Лентяйкой, — но старик совсем иной;
Он ворожит по звездам и Писанью.
Мудрец, он предсказал мне, что весной,

Как ласточки, воротимся мы снова
На родину, — так он шепнул, как друг,
И по ночам, в бараке, это слово —
Бальзам для изъязвленных наших рук.

Ганс Каросса (Перевод А. Штейнберга)

Откровение и гибель

Необъяснимы мглистые тропы людей. Когда лунатиком брел я вдоль каменных комнат, и в каждой теплилось тихое пламя медной лампадки, когда, дрожа от холода, падал в постель, вновь в головах вставала черная тень пришелицы, и молча я прятал лицо в медлительные ладони. А за окном расцвел голубой гиацинт, и из алых вздыхающих губ вырвалось слово старой молитвы, с ресниц упали хрустальные слезы, выплаканные на горькой земле. И был я в тот час белым сыном в смерти отца моего. В голубых содроганьях с холма налетел ночной ветер, темная жалоба матери, снова затих, и в сердце своем я увидел черную бездну: минута мерцающей тиши. Тихо выступил из побеленных известью стен несказанный лик — умирающий отрок — красота возвращающегося домой рода. Лунною белизной объяла прохлада камня бессонный висок, отзвучала поступь теней на разбитых ступенях, розовый хоровод в палисаде.
Молча сидел я в пустынном трактире под закопченными балками и пил одиноко вино; над темным челом склонился лучистый мертвец, и мертвый агнец лежал у моих ног. Из гниющей сини выступил бледный образ сестры, и так говорил ее окровавленный рот: Вонзайся, черный терновник. Ах, все еще от безумной грозы поют мои серебристые руки. Лейся, кровь, из-под лунных ног, цвети на мглистой тропе, где пищит, притаившись, крыса. Загорайтесь, о звезды, в дугах моих бровей; и сердце тихо звучит в ночи. В дом ворвалась багряная тень с огнистым мечом, бежала со снежным челом. О горчайшая смерть.
И молвил мне темный голос: В ночном лесу мой конь сломал себе ногу, когда из его пурпурных глаз вырвалось пламя безумья; тени вязов пали на голову мне, синий хохот ручья и прохлада черная ночи, когда я, дикий охотник, преследовал снежного зверя; помертвело лицо мое в каменной бездне.
И капля крови, мерцая, упала в вино одинокого; и когда я отпил из бокала, было оно горше мака; и черная туча застлала мой лоб, хрустальные слезы проклятых ангелов; и тихо бежала кровь из серебряной раны сестры, и пал на меня пламенеющий дождь.
По опушке леса хочу я брести молчаливо, выронив из безмолвных ладоней власяничное солнце; на вечернем холме пришелец, что, плача, подъемлет веки над каменным городом; зверь, что тихо стоит в вековечном покое куста бузины; о, неустанно внимает темнеющее чело, или гневная поступь влечется за синими облаками на холм, за строгостью звезд. А рядом бегут зеленеющие поля, на мшистой лесной тропе пугливый олень. Немы и заперты избы крестьян, и ужас вселяют в черном безветрии синие стоны ручья.
Но когда я сошел с каменистой тропы, охватило меня безумье, и я громко вскричал в ночи; и склонясь с серебристыми пальцами над молчаливой водой, я увидел: лицо мое от меня ушло. И белый голос промолвил: Убей себя! Тень мальчика, тяжко вздыхая, встала во мне, и лучась, глядела хрустальным взором, как я, плача, упал на землю под деревьями, под грозящим сводом созвездий.
Беспокойное странствие среди первобытных камней, вдалеке от вечерних прудов, от стад, что идут домой; хрустальный луг вдалеке озарен заходящим солнцем, сердце трепещет от дикой солнечной песни, от одинокого крика птицы, исчезающей в синей тиши. Но тихо ты входишь в ночь, когда я бессонно лежал на холме, или неистовствовал под вечерней грозой; и все черней застилает тоска отрешенный лоб, и пугают дрожащие молнии мглистую душу, и руки твои разрывают мою бездыханную грудь.
Когда я шел вечереющим садом, и черный образ зла витал предо мной, ночь объяла меня гиацинтовой тишью; и плыл я в изогнутой лодке по неподвижным водам, и нежный покой прикасался к окаменелому лбу. Безмолвно лежал я под старой ивой, и высоко надо мною синело небо, полное звезд; и когда, замирая, глядел я ввысь, в глубине души умерли страх и боль; и, сияя, воздвиглась во мраке отрока синяя тень, кроткая песнь, воспарило на лунных крыльях над зеленеющими холмами, над хрусталем утесов, лицо сестры.
На серебристых подошвах я снова спустился по тернистым ступеням, и вернулся в побеленный известью дом. Там тихо горела лампадка, и молча я укрыл лицо пурпурной простыней; и земля исторгнула детский труп, лунный облик, что медленно вышел из тени моей; под сломанными руками упала каменная плита, пушистые хлопья снега.

Герг Тракль